О том, что на даче прячется Глеб, Ира не знала. Когда вся семья приезжала туда на выходные, никакого Глеба не было. Как он потом рассказал, во время этих визитов приходилось прятаться в подвале. А ведь Ира слышала пару раз странные звуки и даже сказала об этом свекрови, но та только посмеялась и сказала:
-Барабашки, наверное.
Замужем Ира была три года. И Глеба за всё это время видела всего два раза: первый раз на свадьбе, но тогда они даже парой слов не перекинулись, и потом на юбилее у свекрови.
-Это наш бракованный сын, – сказала тогда свекровь. – Тебе, Ира, сокровище досталось, а кто-то будет мучиться потом с этим.
Глеб и правда выглядел так, будто при сборке кто-то ошибся и случайно приладил к нему чужие детали: лицо было асимметричным, один глаз немного косил, а длинные руки и ноги нелепо смотрелись на приземистом туловище. Глеб тогда так заискивающе улыбнулся, что Ире стало его очень жалко. И поэтому она говорила с ним весь вечер, видя то, что никто из семьи не горит желанием общаться с «бракованным» сыном.
Больше она его не видела. Слышала про какую-то аварию: свекровь позвонила мужу ночью и истерично просила его приехать, говоря, что Глеб попал в аварию. Но когда Ира спросила, что там случилось, муж отмахнулся и сказал, что ничего важного. И про Глеба больше не упоминал.
На дачу Ира поехала не просто так: она поссорилась в очередной раз с мужем. Когда они поженились, он настоял, чтобы Ира уволилась с работы.
-Не хочу, чтобы моя жена пилила ногти, будто служанка какая-то!
Предполагалось, что после свадьбы Ира сразу забеременеет, так что ей будет чем заниматься. Но беременности не случилось, и Ире было скучно дома. Казалось бы, раз нечем заняться – готовь, убирай, стирай, но у Иры на это не было сил.
-Как это нет сил? – не понимал муж. – Ты не работаешь, ничем не занимаешься – в чём проблема-то?
Ира не могла описать, в чём проблема. Ей всё время хотелось плакать, просыпаться утром не было никаких сил, а чтобы готовить аппетита совсем не было – съест бутерброд за день и всё на этом. Муж же считал, что он после тяжёлого трудового дня заслуживает если не ужин из трёх блюд, то хотя бы борщ или картошку с мясом. Питаться бутербродами ему, почему-то, совсем не нравилось, да и магазинные пельмени его не вдохновляли. И вот когда они в очередной раз разругались, Ира и поехала на дачу.
Дело было уже осенью, но домик был тёплый, и она решила, что переночует там. Чтобы муж понял, что потеряет, если дальше будет на неё давить. К тому же на даче не придётся ни перед кем отчитываться, почему она весь день лежит и ничего не делает.
Сначала её ничего не насторожило – дом выглядел абсолютно необитаемым. Но когда Ира вошла внутрь, она почувствовала, что в доме тепло. Не могли же в прошлый раз забыть выключить котёл? Или могли? Шторы везде были плотно задёрнуты – свекровь всегда перед отъездом это делала, и чтобы впустить в дом жидкое осеннее солнце, Ира раздвинула шторы и подняла жалюзи. И только тогда увидела фигуру в проёме дверей и даже вскрикнула от испуга.
-Тише! Это я, Глеб.
Ира всматривалась в его лицо, пытаясь понять – он это или не он. Они виделись всего два раза, но внешность у Глеба была узнаваема. Как там сказала свекровь? Бракованный сын…
-Что ты здесь делаешь? – спросила Ира тонким от испуга голосом.
-А ты?
-Я первая спросила.
-А я второй.
-Да ну тебя!
От этой перебранки ей стало полегче. Ира даже улыбалась.
-Просто решила побыть на природе. Я не знала, что ты будешь здесь.
Во взгляде Глеба промелькнуло что-то такое, отчего у самой Иры побежали мурашки по спине.
-Они тебе так и не сказали?
-О чём? – не поняла Ира.
-Что я здесь живу.
-Давно?
-Ну, как авария случилась. Ты же знаешь про аварию?
Ира пожала плечами.
-Слышала что-то.
-Значит, не знаешь… Можно закрыть шторы? Вдруг меня кто-то увидит…
Ира молча закрыла шторы. И вопросительно уставилась на Глеба.
-Чаю хочешь? – спросил он, притворяясь, будто не замечает этого вопросительного взгляда.
Ира кивнула, хотя чая не хотела. Горло сжалось от тревожного предчувствия. Глеб переместился на кухню, движения его были привычными, будто он и впрямь давно тут жил. Он включил электрический чайник, взял с полки две кружки, положил туда чайные пакетики. Ира молча села за стол, не сводя с него глаз. В свете лампы, которую он, наконец, зажёг, Глеб казался ещё более изломанным и несчастным, чем на том юбилее. Тень от длинного носа падала на щеку, подчёркивая асимметрию лица.
-Так про какую аварию? – не выдержала она, когда чайник перестал шуметь.
Глеб не обернулся, глядя на запотевающее окно, скрытое за шторой.
-Я человека сбил. Случайно. Ночью, на трассе. Он вышел на дорогу в неположенном месте, я не успел среагировать.
Он говорил тихо и монотонно, будто заученную молитву.
-Он… выжил? – прошептала Ира.
Глеб, наконец, повернулся к ней. В его глазах стояла такая тоска, что Ире стало физически больно.
-Нет.
Он подошёл к столу, поставил перед ней кружку с дымящимся чаем и сел напротив.
-Я позвонил родителям. Они прислали брата. Сама знаешь, кто наш отец – если меня посадят, это будет позор. Ну и решили, что я тут буду здесь жить. Типа, скроюсь. Я в розыске сейчас. Поэтому выходить отсюда мне нельзя.
Ира сидела, обхватив кружку ладонями, но тепло не могло прогнать ледяной озноб, пробежавший по коже.
-Как ты здесь живёшь? – прошептала она. – Мы же приезжали каждые выходные! Я тут ночевала, ходила по этому дому…
Глеб горько усмехнулся.
-А в подвале ты была?
-Нет…
-Вот видишь. Там у меня комната. Матрац, плитка, холодильник. На время ваших визитов я становился подвальным троллем. Сидел тихо-тихо. Но однажды я кашлянул. Ты тогда сказала маме, что слышала странные звуки.
Ира вспомнила. Свекровь тогда фыркнула: «Барабашки, наверное». И она, Ира, поверила в эту нелепую отговорку, потому что не могла даже представить себе такой чудовищной лжи.
-Но почему? – в её голосе послышались слёзы. – Почему ты должен был прятаться от меня? Я бы никому не сказала!
Глеб посмотрел на неё с сочувствием.
-Мама говорит, ты простоватая и не умеешь держать язык за зубами. Они все считают, что ты не поймёшь всех тонкостей и, не дай бог, проболтаешься кому-нибудь из своих подружек. Слишком глупая и испортишь всё.
В воздухе повисла тишина, густая и тягучая. Ира слышала, как стучит её собственное сердце. Глупая. Простоватая. Не умеет держать язык за зубами. Эти слова, которые она всегда подозревала, но никогда не слышала в лицо, прозвучали сейчас, в устах этого затравленного человека, как приговор.
Она посмотрела на Глеба – этого «бракованного» сына, которого семья спрятала, как постыдную болезнь. И вдруг поняла, что они с ним – одной крови. Оба узники в золотой клетке одной семьи. Его заперли в подвале дачи, а её – в четырёх стенах пустой квартиры, в роли неудачливой жены, которая не может ни родить, ни даже нормальный борщ сварить.
Она отпила глоток чая. Он был горьким и крепким.
-А я думала, что у меня депрессия, – сказала она вдруг, сама удивляясь своим словам. – А это, оказывается, просто я глупая. Бракованная.
Глеб смотрел на неё, и в его взгляде мелькнуло что-то новое – не жалость, а понимание.
-Добро пожаловать в клуб, – тихо произнёс он.
Чтобы хоть как-то разбавить гнетущую атмосферу, Ира заговорила о бытовых вещах: принялась спрашивать, где он берёт продукты и есть ли у него связь с внешним миром. Глеб с удовольствием рассказывал. И время пролетело так быстро, что, только когда муж стал названивать с вопросами, где она, Ира поняла, что проголодалась, а за окном уже темно.
-Я поеду, – сказала она.
Оставаться здесь ночевать, как она планировала, теперь было как-то неловко.
-Я бы проводил тебя, – извиняясь, произнёс Глеб. – Но…
-Ничего – до электрички пятнадцать минут – отмахнулась Ира.
-Ты ещё приедешь?
В его голосе звучала такая надежда, что сердце у Иры сжалось.
-Приеду, – пообещала она.
Эти тайные визиты на дачу стали для Иры глотком свежего воздуха. Она приезжала раз в неделю-две, привозя с собой еды, которую готовила сама – не из чувства долга, а потому что наконец-то появился аппетит и желание что-то делать. Она покупала продукты, которые любила сама, не оглядываясь на вечные претензии мужа: «Опять ты купила какую-то ерунду, где мясо?».
Они сидели на кухне с Глебом, пили чай и говорили, говорили без конца. В этих разговорах по кусочкам складывалась картина их жизни, которую семья тщательно скрывала за фасадом благополучия.
Как-то раз Глеб рассказал ей про детство.
-Моего брата они боготворили с пелёнок. Каждая его пятёрка – повод для гордости, каждая победа на олимпиаде – как личный праздник. А я… «Не лезь, Глеб, ты всё испортишь», «Сиди тихо, Глеб, не позорь нас». Однажды я выпросил щенка. Это было в день моего рождения – первый день зимы, и как по заказу выпал снег. Я нашёл его в коробке, засыпанной снегом, и упросил маму его оставить. Если бы не день рождения, они бы мне не позволили, а так… Я его выходил, отогрел, кормил, гулял с ним… А потом брат его забрал – поиграть. И потерял. Говорит, сорвался с поводка. А родители сказали: «Ну и ладно, подумаешь, собака. Заведёшь другую». Но я не завёл. Потому что понял: ничего по-настоящему своего у меня быть не может.
Ира слушала, сжимая кружку, и ей хотелось плакать. Она смотрела на этого некрасивого, нескладного человека и видела в нём того самого мальчика, который боялся любить, потому что любая привязанность могла быть отнята.
В ответ она рассказывала о себе. О том, как с детства обожала красоту. Как перерисовывала из журналов наряды, как мечтала, чтобы люди, глядя на её работы, чувствовали себя лучше, увереннее.
-Я думала, стану визажистом или стилистом, – говорила она, – но вышло так, что пошла на курсы маникюра. Это было доступно и быстро. А когда я делала женщине сложный рисунок на ногтях или подбирала идеальную форму, она смотрела на свои руки и улыбалась. Мне так нравилось дарить эту улыбку. А все кругом твердили: «Несерьёзное это дело, не профессия». Брат твой вообще заставил уволиться. Говорил, это занятие для служанок.
Она не замечала, что во время этих разговоров её руки сами тянулись к салфетке и ручке. Пока Глеб говорил, она автоматически выводила на бумаге плавные линии – силуэты платьев, развевающиеся рукава, сложные драпировки.
Однажды Глеб замолчал на полуслове, взял одну из таких испещрённых рисунками салфеток и внимательно её изучил.
-Слушай, а это ведь не просто так, – сказал он, тыча пальцем в эскиз. – Это же по-настоящему. У тебя талант.
Ира смущённо отмахнулась, забирая салфетку.
-Да брось, это так, баловство. Рисую как все, не лучше.
-Нет, – Глеб настаивал с редкой для него твёрдостью. – Я не разбираюсь в моде, но я вижу. Здесь есть идея. Характер. Ты же могла бы быть модельером. Почему нет?
От этих слов у Иры внутри что-то ёкнуло – смесь страха и сладкой, запретной надежды.
-Модельером? – она фыркнула, стараясь, чтобы её голос звучал максимально легкомысленно. – Это же надо учиться, связи иметь, деньги. Да и таланта, по-моему, маловато. Так, на уровне любителя.
Глеб не спорил, но его взгляд стал пристальным и внимательным. Он больше не возвращался к этой теме в тот день, но с тех пор всякий раз, когда Ира начинала рисовать, он затихал и наблюдал за ней с тем же выражением, с каким смотрел когда-то на своего потерянного щенка – как на что-то хрупкое, ценное и бесконечно важное.
Однажды, когда они допили чай, и Глеб провожал её к выходу, Ира вдруг остановилась у неприметной двери в прихожей, которую всегда считала кладовкой.
-Покажешь? – тихо попросила она.
Глеб поморщился, но молча отодвинул щеколду. Дверь со скрипом открылась, впустив в дом запах сырости, старого дерева и затхлости.
Ира спустилась по шатким деревянным ступеням, и у неё перехватило дыхание. Это не было похоже на уютную мастерскую или просторный погреб. Это была клетка. В тусклом свете единственной лампочки она разглядела голый бетонный пол, тонкий матрац, брошенный в углу, и маленький холодильник. На столе – газовая горелка, кружка и стопка книг. Единственное окно, крошечное и расположенное почти под потолком, было забито фанерой. Воздух был тяжёлым и спёртым.
-Глеб… – её голос дрогнул. – Это же тюрьма. Настоящая.
Он стоял на последней ступеньке, сгорбившись, словно ему было стыдно.
-Временные меры, – пробормотал он. – Пока они все не уладят.
-Но как ты здесь живёшь? Месяцами? – Ира обернулась к нему, и в глазах у неё стояли слёзы. Ей стало физически плохо от этой тесноты, от осознания, что здесь, в четырёх стенах, без солнца и воздуха, заточили живого человека. Её собственные жалобы на скуку в просторной квартире показались ей теперь мелкими и нелепыми.
Ею овладело отчаянное, ясное понимание.
-Слушай, а не проще ли признаться? Отсидеть, если уж так выйдет, и быть свободным? Не скрываться, не прятаться? Это же ад.
-Раньше я так не думал, – его голос прозвучал глухо. – Раньше я считал, что главное – чтобы им было хорошо. Родителям. Чтобы не было позора, чтобы брату, такому успешному, не было за меня стыдно. Я готов был прятаться. Чтобы они были спокойны.
Он говорил это с такой привычной покорностью, что у Иры сжалось сердце. Но потом он поднял на неё взгляд, и в его глазах вспыхнул какой-то новый, незнакомый огонь.
-Но теперь… Теперь всё изменилось.
В подвале стало так тихо, что Ира слышала стук своего сердца.
-Что изменилось? – прошептала она, уже догадываясь, боясь услышать ответ и в то же время жаждая его.
Глеб не ответил. Он сделал шаг по направлению к ней. Пространство было таким маленьким, что они оказались совсем близко. Он смотрел на неё не как «бракованный» на «глупую», а как мужчина на женщину. Как на единственного человека, который увидел его заточение и назвал его тюрьмой. В его взгляде была такая боль, такая надежда и такая невыносимая нежность, что у Иры перехватило дыхание.
Она почувствовала, как по её спине побежали мурашки. Она увидела, как его взгляд скользнул по её лицу и остановился на губах. Воздух между ними сгустился, стал тягучим и сладким как мёд. Сердце заколотилось где-то в горле, предвосхищая то, что должно было случиться.
Испуг был сильнее. Сильнее любопытства, сильнее этого странного, щемящего чувства, которое она начала испытывать к нему.
-Мне пора, – выдохнула она, резко отшатнувшись, как от раскалённой плиты.
Она пулей взлетела по лестнице, не оглядываясь, чувствуя на спине его горящий взгляд. Она захлопнула за собой дверь подвала, словно запирая там не только Глеба, но и часть себя – ту, что была готова остаться и узнать, что же именно в его жизни изменилось.
Прошло несколько недель. Ира не ездила на дачу. Сначала – из-за паники, из-за страха перед тем почти-поцелуем, который витал в сыром воздухе подвала. Потом – потому что пыталась вернуться в свою старую жизнь, как в тесную, но знакомую скорлупу.
И удивительное дело – у неё стало получаться. Депрессия, мучившая её месяцами, отступила, словно её и не было. Она вставала утром с постели без прежней свинцовой тяжести. Она находила в себе силы готовить мужу ужины – не из-под палки, а почти с удовольствием, экспериментируя с рецептами. Муж был доволен, даже похвалил её пару раз, и в его глазах читалось одобрение: «Наконец-то вошла в норму».
Она убиралась в квартире и смотрела онлайн-курсы по дизайну и моделированию одежды. Теперь её рисунки на салфетках сменились аккуратными эскизами в блокноте. Внешне её жизнь наладилась. Но внутри поселилась новая, странная тоска. Она скучала. Скучала по тем разговорам на дачной кухне, по тому чувству, когда тебя видят и слышат по-настоящему. По Глебу. И вот однажды, перебирая в памяти их беседы, она наткнулась на оброненную им фразу: «Я всегда не любил день своего рождения. Первый день зимы, всё серо и холодно…».
Первый день зимы. Первое декабря.
Ира посмотрела на календарь. До него оставалось всего три дня. И решение созрело мгновенно, с ясностью и силой, которых она давно в себе не знала. Она не могла оставить его одного в этот день. В его подвальной тюрьме.
Она действовала, как во сне, охваченная странным воодушевлением. Заказала в кондитерской маленький торт с одной свечкой. А потом, почти не отдавая себе отчёта, заехала в приют для животных и вышла оттуда с тёплым, пушистым комочком на руках – щенком-дворняжкой, который доверчиво ткнулся холодным носом в её ладонь.
Когда она подъехала к даче, сердце бешено колотилось. Она боялась, что он уйдёт, спрячется, что всё будет по-другому. Но дверь открыл он сам, и в его глазах, помимо удивления и радости, мелькнуло явное облегчение.
-Я думал, ты больше не приедешь, – тихо сказал он.
-С днём рождения, – улыбнулась Ира, протягивая торт.
Она вошла в дом, и тут из-за пазухи её куртки раздался жалобный скулёж. Глеб замер.
-Что это?
Ира, сияя, как ребёнок, вынула на свет крошечного щенка, который тут же попытался лизнуть её за нос.
-Это… тебе. Взамен того. Чтобы было не так одиноко.
Она ожидала удивления, радости, может, даже слёз. Но вместо этого лицо Глеба исказилось гримасой страха. Он резко шагнул к окну, отдёрнул край шторы и выглянул на пустынную улицу.
-Ира, ты что! – прошипел он оборачиваясь. – Его же могут услышать! Соседи… они хоть и далеко, но, если щенок залает… Мало ли кто может пройти мимо!
Он говорил шёпотом, полным отчаяния, и его длинные, неуклюжие руки беспомощно повисли в воздухе. В его глазах горела та же боль, что и в истории о потерянной собаке – страх снова не удержать, не сберечь то, что дорого.
Ира стояла, прижимая к груди скулящего щенка, и её радостное возбуждение разбивалось о суровую реальность его существования. Она привезла ему кусочек свободы и счастья в лапах живого существа, но для человека в клетке даже этот подарок был угрозой. Она снова, как тогда в подвале, с болезненной ясностью осознала: его тюрьма была прочнее, чем ей казалось. И стены её были не только из бетона, но и из страха.
Обида подступила к горлу горячим, горьким комом. Всё её прекрасное, выстраданное порывы – торт, свеча, этот жалобный, доверчивый комочек шерсти – всё это разбилось о его страх. О его вечное, унизительное подчинение правилам этой уродливой игры.
-Хорошо, – прошептала она, и голос её дрогнул, но не от слёз, а от гнева. – Я поняла.
Она резко развернулась, не глядя на него, бережно прижала щенка к груди и вышла из дома, хлопнув дверью. По дороге в город щенок мирно посапывал у неё на коленях, а она смотрела на убегающую за окном темноту и чувствовала, как внутри неё что-то ломается и перестраивается. Обида на Глеба переплавлялась в ясное, холодное понимание. Она больше не хотела жить в мире, где подвалы называют «временными мерами», а желание подарить кому-то радость считается преступлением.
Муж встретил её на пороге квартиры с привычным недовольным видом.
-Где пропадала? Ужинать пора. И что это за зверь? – он брезгливо ткнул пальцем в сторону щенка.
-Это собака. Моя собака, – твёрдо сказала Ира, переступая порог.
-В нашем доме? – он фыркнул. – Ты с ума сошла? Немедленно отнеси обратно! В приют или куда там ты её взяла. Я не собираюсь терпеть шерсть и этот запах.
Он говорил тем тоном, который раньше заставлял её съёживаться и подчиняться. Но сейчас его слова совсем не трогали Иру. Она выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза.
-Я никуда не буду его относить. Это моя собака. И ещё я пойду работать. И учиться на дизайнера.
В его глазах мелькнуло неподдельное изумление, быстро сменившееся гневом.
-Я тебе уже сто раз говорил! Твоё место – здесь, в семье. Хватит этих дурацких фантазий! Сидела бы дома, готовила, думала о ребёнке, а не о каких-то собаках и работе!
Раньше такие слова парализовали её. Сейчас они, наоборот, дали последнюю, решающую силу. Она видела перед собой не мужа, а просто мужчину, который пытался запихнуть её в тесную коробку своих представлений, как его родители запихнули Глеба в подвал.
-Нет, – тихо, но очень чётко сказала Ира. – Я не буду. Я ухожу. Надоело! Это Глеба вы посадили в клетку – со мной такое не пройдёт!
-Откуда ты знаешь про Глеба? – удивился муж.
-Знаю. И про аварию, и про то, что он живёт в тюрьме, созданной вами. Я давно должна была уйти от тебя, как только всё узнала.
Наступила тишина. Он смотрел на неё, не веря своим ушам.
-Ты что, совсем? Куда ты уйдёшь? У тебя ничего нет!
-У меня будет свобода. Этого пока достаточно.
Ира не стала спорить дальше. Прошла в спальню, достала чемодан и принялась скидывать туда свои вещи: джинсы, футболки, свой тайный блокнот с эскизами, косметику. Он стоял в дверях и наблюдал, сначала с насмешкой, потом с растущим недоумением и, наконец, со злостью.
-Ира, опомнись! Брось этот цирк! Ты же ничего без меня не сможешь!
Она защёлкнула замки чемодана, взяла его в одну руку, щенка – в другую и направилась к выходу.
-Увидим, – бросила она ему через плечо.
Дверь закрылась за ней с тихим щелчком, который прозвучал громче любого хлопка. В лифте она прислонилась лбом к прохладной стенке и впервые за долгое время почувствовала не страх, а головокружительную, пугающую и пьянящую лёгкость.
Она поехала к подруге, с которой когда-то училась на курсах маникюра. Та, не задавая лишних вопросов, приютила её, а позже помогла ей найти небольшую, но светлую комнату в старом доме на окраине, где хозяйка, пожилая женщина с добрыми глазами, только улыбнулась, глядя на щенка:
-Хороший пёсик. Пусть живёт, мне одной скучно.
В тот вечер Ира сидела на полу в своей первой собственной комнате, прислонившись спиной к батарее. Щенок устроился у неё на коленях, умиротворённо посапывая. У неё не было почти ничего. Но было новое чувство: она больше не была «глупой» Ирой. Она была просто Ирой. И этого было достаточно, чтобы начать всё сначала.
Суд по расторжению брака напоминал театр абсурда. Всё было чинно, сухо и предельно формально. Бывший муж сидел напротив, и его взгляд был ледяным. Когда судья задавал рутинные вопросы, он отвечал односложно, но в его позе читалось жгучее презрение.
После заседания, в коридоре с голыми стенами и запахом старой пыли, он перегородил ей дорогу.
-Ну что, добилась своего? – прошипел он. – Свободна, как ветер. Только куда тебя принесёт этот ветер? Ты думаешь, кому-то нужна бракованная жена? Ты прямо как мой брат – такая же неудачница!
Ира уже собралась развернуться и уйти, не удостаивая его ответом, но он вдруг бросил фразу, которая заставила её застыть на месте.
-А этот идиот Глеб твой вообще крышей поехал. Явился с повинной в полицию. Во всём признался. Теперь сядет, будь уверена. Наш позор теперь у всех на устах. Родители с ума сходят.
У Иры перехватило дыхание. Не от страха или жалости, а от внезапного, оглушительного осознания. Глеб не просто сбежал из своего подвала. Он разрушил его стены, приняв на себя всю тяжесть последствий. Он выбрал настоящую тюрьму, но с честью, вместо тюрьмы комфортной, но с позором.
Она посмотрела на бывшего мужа, и в её глазах не было ни страха, ни ненависти – только решимость.
-Дай мне адрес, – тихо сказала она. – Тюрьмы, где он сейчас. Куда можно написать.
Он смотрел на неё с нескрываемым изумлением, будто она говорила на неизвестном языке.
-Ты серьёзно? Писать этому бракованному? После всего, что он натворил?
-Он сделал то, что должен был сделать давно. А ты бы так и просидел в своём подвале, – холодно отрезала Ира. – Адрес.
Он что-то пробормотал себе под нос, но всё же достал телефон и, пролистав контакты, продиктовал ей его.
Вечером того же дня, сидя за столом в своей маленькой комнате, Ира взяла чистый лист бумаги. Щенок, уже заметно подросший и получивший кличку Лучик, мирно спал у её ног.
Она долго смотрела на белизну листа, подбирая слова. Что можно написать человеку, который, по сути, подарил ей свободу, заплатив за это собственной?
«Дорогой Глеб», – вывела она.
Она не писала о том, как ей жаль, что так вышло. Вместо этого она писала о простых вещах. О том, что сняла комнату. Что поступила на вечерние курсы дизайна и её первый эскиз даже похвалил преподаватель. Что у неё теперь есть Лучик, который гоняется за собственным хвостом и радостно виляет ей при встрече.
«Ты был прав, – писала она. – Насчёт всего. И про то, что мне надо учиться. Спасибо, что показал мне это».
Она рассказала, что у неё всё в порядке. Что она впервые за долгое время чувствует себя на своём месте. И в конце добавила: «Когда ты вернёшься, моя дверь будет для тебя открыта. Если захочешь».
Она распечатала фото Лучика – тот сидел, склонив голову набок, и с глупым щенячьим восторгом смотрел в объектив. Вложила снимок в конверт вместе с письмом.
На следующий день она опустила конверт в почтовый ящик. Он был тяжёлым – не от бумаги, а от надежды. Она не знала, дойдёт ли письмо, прочтёт ли его Глеб, захочет ли он ответить. Но она сделала то, что должно было сделать. Она протянула ниточку через тюремные стены, как когда-то он, сам того не зная, протянул её к ней из своего подвала.
Ира пошла по улице, держа Лучика на поводке. Впереди была её новая, незнакомая, но уже её собственная жизнь. И где-то там, за колючей проволокой, начиналась новая жизнь Глеба. И впервые за долгое время будущее не казалось ей пугающим. Оно было просто другим. И в этом «другом» было место для всего: для работы, для учёбы, для собаки и, возможно, когда-нибудь, для того, кто нашёл в себе смелость перестать прятаться.
