– Думаешь, долго эта свободолюбивая пташка замужем пробудет? – пыталась образумить меня Лена.
– Поживем – увидим, – блаженно улыбался я, еще не зная, что эти слова станут девизом всей моей жизни. Девизом и проклятием.
Помню тот вечер, как будто все случилось вчера. Душный банкет, запах дорогих духов, болтовня о деньгах, фальшивые улыбки. Стоял с бокалом в руке, и думал, как же мне надоело. Уже хотел сбежать, как вдруг за спиной услышал заразительный женский смех. Я обернулся, будто меня дернули за ниточку.
И увидел ее. Катю. Она жестикулировала, рассказывая что-то группе мужчин. Стройная, в простом платье, но с таким огнем в карих глазах, что мой выверенный, безопасный мир с треском рухнул.
– Кто это? – спросил у старой знакомой Лены.
– Моя подруга Катя, – вздохнула та. – Предупреждаю, это стихийное бедствие в юбке. С ней как в полете – захватывающе, но всегда есть риск разбиться.
Я не услышал предостережения, потому что был практически под гипнозом. Для меня, чьи родители-профессора читали лекции даже за завтраком, Катя стала олицетворением самой жизни. Это была любовь с первого взгляда, а если быть точным – диагноз, не подлежащий лечению.
Мы поженились через полгода, вопреки мольбам моих родителей. «Она тебя сломает, сынок, – говорил отец, глядя на меня поверх очков. – Эта девчонка не создана для семьи».
– Она – красивая, ядовитая лиана, – вторила ему мать. – Будет душить тебя, пока не высосет все соки.
А я видел только солнце и думал: именно урагана и не хватало в моей жизни, которая шла по строгому расписанию.
Первые месяцы брака были похожи на безумие. Катя могла разбудить меня в три ночи криком: «Артем, смотри, какая луна! Поехали на реку!». И мы ехали. Она заводила беседы с бомжами у подъезда, и через пять минут они рассказывали ей всю свою жизнь. Она была хаосом. А я… я вдыхал этот хаос полной грудью, как узник, впервые вышедший на свободу.
Потом грянул первый гром.
Кризис ударил неожиданно, рынок просел. Мой бизнес, дело всей моей жизни, зашатался и в считанные месяцы рухнул. Я пытался спасти то, что еще можно было спасти, но все зря. Как-то пришел домой помятый, с пустыми глазами. Почва уходила из-под ног.
Катя встретила меня в дверях. Не с объятиями. Стояла, скрестив руки, и смотрела на меня холодным, чужим взглядом.
– Ну что, гений? Проиграл? – ее голос был острым и безжалостным.
У меня перехватило дыхание.
– Катя, я… пытаюсь…..
– Ты пытаешься вытащить тонущий корабль, – перебила она. – А я не хочу тонуть и вообще не умею жить в бедности. Мне нужна твердая земля. Стабильность. Ты мне ее больше не даешь. Прости.
Она упаковывала чемоданы на моих глазах. У меня перехватило дыхание, в горле встал ком.
– Катя, подожди… пожалуйста… – голос мой сорвался на шепот. – Я все исправлю! Мы все исправим…
Она остановилась, взяла свой ярко-красный паспорт и сунула его в сумочку. Наконец ее взгляд упал на меня. В нем не было ни любви, ни сожаления. Лишь ледяное раздражение.
– Артем, хватит унижаться. Это неприлично. Не звони. Не ищи. Пока!
Хлопнула дверь. Звук этот отдался в моей груди физической болью. Я рухнул на пол в прихожей и плакал, как мальчишка, размазывая слезы по лицу. Мир потерял краски. Еда стала безвкусной, воздух – густым и тяжелым.
Катя вернулась через полгода.
Открыл дверь – а там она. Похудевшая, загорелая, пахнущая чужими духами. У меня подкосились ноги. Катя стояла на пороге – загорелая, с новой стрижкой, в дорогом пальто, которого я ей не покупал.
– Ну что, – сказала она, проходя мимо и сбрасывая каблуки. – Тот брокер оказался невыносимым занудой. У него даже музыка в машине была классическая.
Она сказала это так, будто вернулась из магазина, а не из постели другого мужчины.
И вместо того, чтобы вышвырнуть ее вещи на лестницу, вместо того, чтобы кричать, я… испытал дикую, всепоглощающую радость. Она вернулась! Она выбрала меня!
– Прости… Прости меня, Катя… Я был слабым… подвел тебя… Прости, что не смог быть тем, кто тебе нужен.
Я чувствовал, как она удивленно замерла. Поднял на нее глаза и увидел во взгляде не раскаяние, а… удовлетворение. Она оказалась права. Она всегда была права. А я – нет.
Были и другие уходы.
Сначала «гуру», который унес ее в горы «искать просветление». Я не выходил из дома две недели. Лежал на ковре в гостиной, где мы когда-то танцевали, и смотрел в одну точку. Я представлял, как она смеется с ним, как смотрит на него тем же восторженным взглядом, что когда-то на меня. От этих мыслей меня рвало.
Потом был «настоящий мужчина» – мускулистый, с дерзкой ухмылкой. Я случайно увидел их в парке. Он обнял ее за талию, наклонился и что-то прошептал на ухо. Она закинула голову и засмеялась тем самым смехом, который когда-то пронзил мое сердце. У меня потемнело в глазах.
И каждый раз она возвращалась. И каждый раз я был дома, чтобы открыть дверь. Та самая Лена, которая нас познакомила, как-то схватила меня за плечи после одного из таких возвращений и почти кричала:
– Артем, очнись! Катя тебя просто использует! Она хвасталась, что ты снова извинялся! ЗА ЧТО? Скажи мне, Бога ради, за что?
– За то, что я… недостаточно интересен. За то, что я не могу удержать ее внимание. Ей скучно со мной. Это моя вина, Лен. Всегда моя.
Я был не мужчиной. Я был ковриком у двери. Личным залом ожидания для любимой Кати. И самым страшным было то, что я согласился на эту роль. Потому что мысль о жизни без нее была страшнее любой боли, которую она причиняла.
Однажды ночью, после возвращения от «жеребца», я сломался. Вошел в спальню. Она спала, разметавшись по моей половине кровати, безмятежная и невероятно прекрасная. Сев на край, тихо, сквозь ком в горле, спросил:
– Скажи, зачем? Зачем ты возвращаешься именно ко мне?
Она проснулась не сразу, потянулась, и ее лицо озарила та самая, первая, сметающая все преграды улыбка.
– Потому что ты – мой дом, Артемчик, – прошептала она сонно. – Ты – мое тихое пристанище. Ты… всегда ждешь».
В этих словах не было любви. Одно удобство. И это ранило больнее, чем все ее измены, вместе взятые. Но когда она обвила руками мою шею и прижалась теплой щекой к моей груди, вся моя боль, вся гордость, вся воля – растворились в этом прикосновении.
Я стыдился себя в эти моменты, но не мог ее отпустить, хотя знал – дверь снова может хлопнуть. И я снова буду сидеть и ждать. Потому что эти редкие, украденные у судьбы моменты, когда Катя здесь, дарят мне глоток воздуха. А без нее – лишь бесконечная, беззвучная, серая пустота.
… Катя снова уехала в тот день, когда я чуть не потерял единственное, что осталось от меня настоящего.
На этот раз – с галеристом, тонкой творческой натурой, как она сказала с презрением глядя на мои корпоративные галстуки в шкафу. Я снова остался один в нашей тихой, стерильной квартире.
И тут зазвонил телефон. У отца инсульт.
Пока мчался по городу, в голове прокручивались все его слова, все предостережения, которые я так яростно отвергал. «Она сломает тебя, сын». Я всегда думал, что папа имеет в виду карьеру, деньги. А он имел в виду меня. Мою душу.
Заскочил в палату. Мама, всегда такая собранная, сидела у кровати и плакала беззвучно, по-старушечьи, вытирая слезы аккуратным платочком.
Отец лежал бледный, с перекошенным лицом, и смотрел в потолок. Он был тенью того могучего, строгого человека, который учил меня жизни. Это был шок. Глядя на его беспомощную руку, что-то во мне перещелкнулось. Щелчок был почти физическим. Я вдруг с абсолютной, леденящей ясностью увидел в отце себя – такого же сломленного, парализованного. Только отца сломила болезнь, а меня – любовь.
Сел рядом с матерью, взял ее дрожащую руку и положил голову ей на плечо:
– Простите меня. Я вас не слушал.
– Мы всегда ждали, что ты очнешься, – тихо ответила она.
В ту ночь, вернувшись в пустую квартиру, я сделал первую вещь, которая пришла в голову. Пошел в ее гардеробную, упаковал ее вещи. Хотел выбросить, но потом передумал. Просто закрыл дверь и наклеил на нее большой лист бумаги, на котромй написал маркером: «Зал ожидания закрыт».
Самое трудное было не ответить Кате, когда она написала через две недели: «Скучаю по нашему кофе. Он тут пьет какую-то пыль дорог». Рука сама потянулась к телефону, чтобы написать «Возвращайся». Но я вспомнил лицо отца. И вместо этого впервые в жизни промолчал.
Она не поняла. Посыпались сообщения, звонки. Сначала удивленные, потом злые, потом, сквозь смех, издевательские: «Артемчик, ты что, на диете сидишь? Без меня чахнешь?». Я молчал. Молчание стало моей новой крепостью.
Однажды она просто приехала. Поставила свою сумку в прихожей и закричала:
– Артем, принеси из машины мой чемодан!
– Ты не поняла, – сказал я тихо, но так, чтобы каждое слово прозвучало отчетливо. – Здесь больше нет твоего дома.
Она смотрела на меня, и в ее глазах впервые за все годы мелькнул страх. Она потеряла контроль.
– Что с тобой? Ты заболел?
– Да, Катя. Я был очень болен. Но теперь выздоравливаю. И это больно. А ты – моя болезнь.
Было невыносимо трудно. Словно я переживал ломку, как наркоман. Но меня поддерживали тихие вечера с отцом, который медленно шел на поправку. Молчаливая поддержка матери. И собственная воля, которую он впервые направил на спасение себя, а не на ожидание другой.
Первые месяцы свободы были похожи на выздоровление после тяжелой болезни. Тело и душа болели, отвыкая от яда. Ловил себя на том, что по привычке проверяю телефон, прислушиваюсь к шагам на лестнице. Но с каждым днем это происходило все реже.
Через полгода Катя прислал открытку с тропического острова: «Никто не ждал меня так, как ты».
После этого я вывез ее вещи на склад. Это был не жест гнева или окончательности, а просто… гигиена. Освобождение пространства для своей жизни.
Как-то раз позвонила Лена и пригласила на открытие небольшой выставки.
– Не бойся, твоей «бури» тут не будет, – пошутила она.
А я уже не боялся. Просто смотрел на картины, пил вино и ловил на себе заинтересованный взгляд женщины – не ослепительной красавицы, как Катя, а со спокойными, внимательными глазами. Мы разговорились о искусстве, о книгах. И для того, чтобы поддержать разговор, мне не пришлось притворяться или изображать восторг.
Провожая новую знакомую, с удивлением заметил, что не испытываю тревоги. Не боюсь сказать что-то не то, не боюсь обидеть. Было спокойно. Оказывается, можно быть собой. Ничего не загадывать, не фантазировать что будет завтра.
Что бы ни было, это будет моя жизнь. Мой выбор. Мой путь – без вечного ожидания в пустом зале.
