Алевтина Павловна выкидывала вещи зятя из окна. Размеренно, с паузами и даже с какой-то методичностью. Свитер — вниз. Куртка — следом. Ботинки туда же. Дорогие, кстати, были ботинки. Футболку— она прицельно швырнула. Попала в забор. Улыбнулась.
На асфальте под окнами уже лежала половина гардероба ее зятя, а он сам, этот с позволения сказать, «муж ее дочери», стоял у подъезда, курил и делал вид, что ему все это глубоко безразлично. Даже насвистывал. Наглец.
— Алевтина Павловна, — осторожно сказала сзади соседка с четвертого этажа, — а может, не стоит? Люди же смотрят.
— А пусть смотрят, — не оборачиваясь, ответила Алевтина. — Пусть знают, что назад не принимаем.
Она ловко сняла с вешалки пиджак. Проверила карманы, нет ли заначки, и, не найдя, бросила с особым злорадством. Пиджак красиво раскрылся в воздухе и приземлился прямо на голову бывшему зятю.
— Мама! — раздался за спиной испуганный голос Тани. — Ты что творишь?!
— Я, Танечка, очищаю пространство, — повернулась к дочери Алевтина Павловна. — От мусора. Вонючего.
Таня побледнела, но промолчала. Руки у нее дрожали. Только что, пятнадцать минут назад, когда мать вернулась домой, она призналась, что снова готова дать ему шанс. Алевтина Павловна не дала.
— А трусы не забудь! — весело крикнули с лавки у подъезда. Старушки оживились, будто смотрели сериал.
Алевтина Павловна, не моргнув, вытащила из комода пакет с нижним бельем.
— А как же! — и швырнула.
Зять наконец загасил сигарету и посмотрел вверх. Их взгляды встретились.
— Спасибо за то, что влезли в жизнь дочери, — сказал он тихо.
— Не за что, — ответила Алевтина Павловна и закрыла окно.
На кухне было тихо. Соседка, которая с удовольствием наблюдала за Алевтиной, ушла, поняв, что больше ничего интересного не будет. Алевтина взяла кувшин и налила себе в чашку остатки компота. По ее лицу было не сказать, что она нервничала или переживала. Разве что только рука дрожала, когда подносила стакан к губам.
Таня стояла у дверного косяка, как подросток, застигнутый врасплох. Губы поджаты, глаза покраснели.
— Это… было лишнее, — наконец выговорила она. — Мы с ним еще не решили, как дальше. Это же моя жизнь. А ты так…
— Вот именно, — отрезала мать. — Твоя. А вещи его. И чтобы он больше свою «жизнь» в эту квартиру даже не совал. Не хватало, чтобы ты опять полгода с синяком месяц ходила и выдумывала, что упала на дверную ручку. Хватит.
Таня подошла к окну. Там, внизу, ее Андрей все еще стоял у клумбы. Поднял свитер, встряхнул, сбрасывая пыль. Потом посмотрел на окно уже не свысока, не вызывающе, а устало. И в этом взгляде, несмотря на все, было что-то… жалкое.
— Он не бил меня, — шепотом сказала Таня.
— Ага. Он просто случайно резко кидал телефон в стену, когда ты рядом. Или просто орал так, что у меня в спальне уши закладывало. Я это наблюдала. А ты выдумывала. Мол, у него стресс. «У него работа тяжёлая». «Он устает». Ты устаешь, Таня. Ты. А он у тебя сидит, как клоп в подушке. Скажи мне, на кой двадцатилетней красивой девушке, бьющий, пьющий мужчина?
Таня снова промолчала.
Алевтина Павловна встала. Спокойно подошла, осторожно коснулась плеча дочери.
— Послушай. Ты имеешь право не соглашаться со мной. И даже злиться на меня, тоже имеешь право. Но если он переступит порог… я выйду. Я пойду на лестницу и буду орать, как потерпевшая. Чтобы знали. Чтобы слышали. Я тебя, может, не удержу. Но молчать больше не буду. Поняла? Ноги его в этой квартире не будет. Хватит.
Таня не ответила. Только кивнул едва заметно.
Снизу донесся звук захлопывающейся машины. Зять наконец уехал.
Алевтина Павловна выдохнула.
— Ну вот. Начнем с чистого листа. Ты согласна?
— А если я все равно захочу его вернуть? — Таня опустила голову. — Ты меня ведь совсем не понимаешь… — прошептала она. — Он бывает другим. Он может быть… хорошим. Добрым. Просто, если бы не работа, не долги, не все это…
— Таня, — перебила Алевтина Павловна мягко, без злости. — Я верю, что он может быть. Иногда. Но ты почему-то живешь в этих «иногда», а не в «всегда». А жить надо каждый день. Не ждать, когда он станет нормальным, а быть с тем, кто уже сейчас не делает тебе больно.
— А если я без него не могу?
— Тогда, — сказала Алевтина, — сначала научись. Научись быть без него. Немножко. День. Два. Неделю. А потом решай. Только не из страха. Не из привычки. А потому что сама захотела.
Повисла тишина.
Алевтина Павловна смотрела на дочь не отрываясь. Теперь все зависело от Тани. А это, пожалуй, самое трудное… Отступить, чтобы дать другому пространство.
— А ты… — тихо сказала Таня, не глядя, — если я… если я все-таки сделаю глупость и к нему вернусь… ты меня выгонишь?
Алевтина не ответила сразу. Посмотрела в окно.
— Нет, — сказала наконец. — Я не выгоню. Я просто… отойду. Не потому что злюсь. А потому что смотреть на это больше не могу. Я рядом буду. Но впритык не встану. Поняла? Я уже проходила через это… И не хочу, чтобы ты…
Таня медленно кивнула.
— Мам… — вдруг спросила она, — а ты когда-нибудь жалела, что осталась одна?
Алевтина прищурилась.
— Когда картошку надо из магазина тащить… жалею. Когда лампочка сдохнет в люстре… жалею. А когда вспоминаю, как он руки на меня поднимал, или как молчал неделями, когда сам был не прав, то нет. Ни разу не пожалела. Даже когда рыдала… Особенно, когда рыдала.
Алевтина Павловна сделала глоток компота и продолжила, не глядя на Таню:
— Он сначала был хороший. Тихий, вежливый. Цветы носил. На людях просто пример. А дома… Твой отец, Таня… — Алевтина провела рукой по столешнице. — Он был не хуже. И не лучше Андрея. Просто… мягче поначалу. Сначала руки не поднимал. Только голос. Громкий такой, сочный, с матом. Я тогда все думала, ну, может, мужчина просто вспыльчивый, привык так. “Мужчина с характером”, так говорила мне мать. Сильный. Ха. А потом, когда ты родилась, он как будто еще сильнее изменился. Испугался ответственности, что ли. Денег вечно не хватало, работал абы как, зато советы раздавал о том, как мне тебя кормить, как пеленки стирать, как в шесть утра уже быть на ногах. Как обслуживать его по первому требованию. А если что не так было, то сразу орал. Один раз, когда ты была совсем маленькая, я уронила его пепельницу. Стеклянную, тяжелую. Она разбилась. Он просто встал и хлопнул меня по щеке. Не кулаком. Ладонью. Но, знаешь, Таня… не от силы больно было. А от неожиданности. От самого факта, что любимый человек позволил себе… Ему, кстати это, понравилось. И он взял в привычку распускать руки.
Алевтина подняла глаза на дочь. Вспоминать было больно, и рассказывать дочери неприятно, однако она решила поделиться. Потому что поняла, что вот он тот самый подходящий момент.
— После того раза я год носила все в себе. Молчала. Надеялась, что исправится. Что устанет. Что “пройдет полоса”. А потом однажды ты заболела. Температура под сорок, ночью. Я его будить, а он недовольный. Встал, покачнулся, и мне: «Заткнись, сама разбирайся со своей сопливой. Спать хочу». Ты расплакалась, а он тебя подушкой накрыл. Вот тогда у меня внутри что-то оборвалось. Я поняла… Одной с ребенком лучше, чем с этим… Не человеком.
Алевтина сделала паузу.
— Я его выгнала. Не без помощи соседей. А утром пошла, подала на развод. Освободилась.
Таня смотрела на мать, не мигая. Не знала, что спросить. Своего отца она знала плохо. Тот общаться не хотел. Мама не знала, но как-то Таня пыталась с ним связаться и поговорить. Он в ответ ее обматерил. Холодно, зло, со злорадным удовольствием. Сказал, что ему не нужна «эта возня». Что она «лезет не в свое дело». Пожелал гадостей. Таня потом долго сидела прижав ладони к щекам. Все никак не могла поверить в услышанное. А потом вытерла слезы рукавом и решила, что никогда… никогда не скажет об этом звонке матери. Но с того момента настоящая обида на отца поселилась и в ее сердце. Мама так никого себе и не нашла. Таня никогда не спрашивала почему. Думала, что кроме папы мама никого так и не полюбила. Однако никогда не расспрашивала об этом. Сейчас захотела спросить.
— А ты никогда не хотела потом снова? Ну… кого-то. Семью. Любовь?
Алевтина усмехнулась.
— Любовь? Хотела. Конечно. Не буду отрицать. Был один. Гена. Слесарь. Добрый. Молчит, когда злится, не орет. Духи мне постоянно приносил, представляешь? Но ты тогда как раз в школу пошла, я в двух местах работала, уставала так, что на свидания сил не было. Мать мне, твоя бабушка, не помогала. Сказала, что я глупая раз развелась. А потом… потом как-то так… Засуетились. Он женился. Я осталась. Я не рассказываю это, чтобы тебе было хуже. Я рассказываю, потому что ты, Таня, сейчас стоишь у той самой черты. И либо шаг вперед и будешь жить, либо назад и будешь ждать, когда станет лучше. А лучше не станет. У таких, как он, бывает перемена лица, но не сути. Тебе двадцать лет, еще встретишь того самого. Говорю тебе… Что касается меня…
Алевтина вздохнула, переводя дыхание.
—Я действительно ни о чем не жалею. Потому что самое главное, у меня была ты. О большем я и не мечтала. А теперь, если ты позволишь… — Алевтина встала, взяла с полки старую сковородку, — я сделаю сегодня блины. Как в детстве. Со сгущенкой и вареньем. Думаю, горечи нам на сегодня достаточно, пора и сладкого отведать.
Таня вдруг резко встала, подошла, обняла мать.
***
Той ночью Таня почти не спала. Мать уже давно дышала ровно, устав от разговоров и суеты, а Таня лежала на диване в зале, смотрела в потолок и думала.
Не сколько о бывшем муже, сколько себе и рассказе матери. О том, как жила. Как старалась быть «удобной». Как приучилась бояться не громких слов, а тишины после них. Когда он замолкал, и в квартире звенело. Когда она засовывала в карман ключи и сердце, возвращаясь после ночной смены, чтобы только не разбудить его «не вовремя». Она вспомнила, как однажды он пришел поздно. Пьяный. Стал отчитывать ее за то, что еда не та, которую он хочет, и вообще все не так. Обвинил ее в том, что она его не любит. А потом сел на кухне и заплакал. И она, глядя на него, думала: «Может, и правда… если бы я была другой…» Вспомнила и как ударил ее первый раз. Теперь ей было больно не за те ссоры. Не за крики. А за себя. За то, что всегда старалась сгладить, угодить, стерпеть. Принять обратно. Словно любовь это соревнование, где выигрывает тот, кто меньше говорит, что ему больно.
Под утро она встала, подошла к зеркалу. Посмотрела. Под глазами тени, волосы спутаны. Щеки впалые. Но глаза… глаза были ясные. Таня взяла телефон. Посмотрела на экран. Вспомнила вчерашний рассказ. Мама оказывается, и сама была когда-то слабой, испуганной, запутавшейся женщиной. Таня вдруг увидела параллели. Как по кальке, та же любовь на «голодном пайке». Она шла по той же дорожке, что и мать, только медленнее и без ребенка на руках. Рассказ матери словно вытащил ее из оцепенения своей правдой. Вдруг Таня поняла. Ее мама не сдалась, не ожесточилась. Все также смеется, готовит, обнимает ее. Мама не стала жертвой, хотя могла. Таня заблокировала номер Андрея. Потом нажала «удалить». Она легла обратно на диван и, не сразу, но уснула. На душе в первые за долгое время было легко.
Во сне ей снилась речка, чистая, быстрая, и она шла по воде, не боясь промокнуть.