— Макс, ты не видел папку с квитанциями? — Нина стояла посреди отцовской квартиры, растерянно оглядываясь. — Точно помню, что положила на комод.
Тишина. Как всегда.
— Ладно, сама найду, — пробормотала она, отодвигая очередную коробку.
Год после похорон отца она не могла заставить себя разобрать его вещи. А теперь вот приспичило квартиру продавать — внезапно понадобились деньги. На что? Сама толком не знала. Может, просто хотелось что-то изменить.
Старый секретер скрипнул обиженно — сто лет никто не трогал. В нижнем ящике под пожелтевшими газетами что-то зацепилось. Нина дёрнула сильнее.
Пачка писем, перевязанная выцветшей голубой ленточкой, упала на пол.
«Галина» — незнакомое имя, незнакомый почерк.
Нина опустилась прямо на пыльные доски. Первое письмо — сорокалетней давности. Бумага хрустела, как осенний лист.
«Серёжа, милый, вчера видела тебя с женой в магазине. Она выбирала занавески, ты терпеливо ждал. И я подумала — вот оно, счастье. Чужое. А наше осталось там, в мае, когда ты сказал, что женишься. Но я всё равно буду ждать пятнадцатого числа. Буду сидеть на нашей скамейке час. Если придёшь — поговорим. Если нет — пойму.»
Телефон взорвался звонком.
— Ты где ходишь? — голос Максима звучал раздражённо. — Суп стынет.
— Еду.
— Да езжай уже. И молоко купи, кончилось.
Нина сгребла письма в сумку. Руки дрожали — то ли от пыли, то ли от волнения.
Дома привычные звуки: телевизор бубнит, в мастерской стучит молоток. Нина разлила суп, нарезала хлеб. Максим ел молча, уткнувшись в телефон.
— Вкусно, — буркнул, не поднимая глаз.
— Угу.
Вот и весь разговор. Как вчера, как позавчера, как последние лет десять.
Нина заперлась в спальне, разложила письма по датам. История разворачивалась, как в кино. Отец любил другую. Встречался с ней раз в году — пятнадцатого мая. Просто сидели час на скамейке, говорили. И расходились до следующего мая.
«Сегодня ты пришёл в сером костюме — совсем седой стал. Я тоже не молодею. Смешно — нам по шестьдесят, а я всё жду, как девчонка. Ты рассказывал про дочку — умница растёт. Я кивала, а сама думала: могла бы быть нашей. Но что гадать? У меня свой сын, у тебя своя жизнь. Час в году — это всё, что мы можем себе позволить.»
Скрипнула дверь.
— Ты чего там? — Максим заглянул в комнату.
— Бумаги отцовские разбираю. Для продажи нужны документы.
— А-а. Я в гостиной лягу, не буду мешать. Завтра рано вставать — заказчик с утра приедет.
— Ложись.
Нина смотрела на широкую спину мужа. Когда она последний раз обнимала его? Месяц назад? Два? Не помнит.
— Макс…
— М?
— Нет, ничего. Спи.
Утром за завтраком Нина всё смотрела на мужа. Красивый ещё — виски посеребрились, морщинки у глаз. Чужой красивый мужчина за одним столом.
— Чего уставилась? — Максим поднял глаза от тарелки. — Яичница что ли подгорела?
— Нет, всё нормально. Макс, а помнишь, мы хотели дом перестроить?
— Ну хотели. И что?
— Почему не перестроили?
— Денег не было. Потом привыкли. А что вспомнила-то?
— Да так… Вера Андреевна вчера спрашивала, когда ремонт делать будем.
— Скажи — когда рак на горе свистнет. Чего старуха лезет?
Максим ушёл в мастерскую. Нина достала письма, нашла последнее.
«Серёжа, мне семьдесят. Доктор говорит — сердце шалит. Я не приду больше пятнадцатого мая. Не хочу, чтобы ты видел меня немощной. Спасибо за сорок лет встреч. Я была счастлива один час в году. Многие и этого не имеют. Береги своих. Галина.»
Адрес отправителя вёл в дом престарелых «Тихая гавань».
— Куда собралась? — Максим вышел из мастерской, вытирая руки ветошью.
— К отцу на квартиру. Документы ещё нужны.
— Хочешь, помогу?
Нина удивлённо подняла глаза:
— Ты же занят. Комод реставрируешь.
— Да подождёт он. Поехали вместе, вдвоём быстрее.
— Не надо, я сама.
— Как знаешь.
В голосе мелькнула обида. Или показалось?
«Тихая гавань» встретила запахом хлорки и старости. На вахте скучала полная женщина:
— К кому идёте?
— Галина Сергеевна… — Нина запнулась, не зная фамилии.
— У нас три Галины Сергеевны. Которая?
— Ей около семидесяти пяти…
— Все наши такие, милая. Ладно, идите к Моисеевой, двенадцатая палата. Она хоть на ноги встаёт.
Маленькая сухонькая старушка сидела в кресле у окна, вязала.
— Вы ко мне? — подняла ясные глаза. — Не узнаю что-то.
— Галина Сергеевна, я дочь Сергея Петровича…
Спицы выпали из рук.
— Нина? Боже, как похожа. Те же глаза — карие, с грустинкой. Садитесь. Знаете, зачем пришли?
— Я нашла письма.
— Ясно. Хотите спросить — зачем я разрушила семью?
— Нет. Хочу понять — как вы жили? Сорок лет любить и видеться час в году?
Старушка покачала головой:
— Деточка, я не разрушила — я сохранила. Ваш отец остался с вами. А я… я трусила. Ждала ребёнка от другого, когда встретила Серёжу. Он не мог бросить вашу маму — она после родов долго болела. Потом было поздно. Знаете, что страшно? Не то, что мы не были вместе. А то, что четыре человека прожили чужие жизни. Я не любила мужа, Серёжа… он старался, но сердце не обманешь. Ваша мама догадывалась — женщины всегда чувствуют.
— Зачем тогда встречались?
— Час в году настоящей жизни. Мало? Да. Но это был наш час. Мы говорили обо всём — о книгах, о детях, о том, какие облака. Просто говорили. Вы замужем?
— Да. Пятнадцать лет.
— Счастливы?
Нина молчала.
— Не повторяйте наших ошибок. Если есть любовь — боритесь. Если нет — не мучайте друг друга. Жизнь короткая, деточка. Не тратьте её на молчание.
Дома горел свет в кухне. Максим сидел за столом, перед ним остывал чай.
— Где была? — голос хриплый, усталый. — Я звонил. Волновался.
— Прости. Не подумала предупредить. По делам отца ездила.
— Какие дела в девять вечера?
Нина села напротив, внимательно посмотрела на мужа. Щетина пробилась, под глазами тени.
— Макс, ты любишь меня?
— Что за вопросы? Конечно.
— Когда последний раз говорил об этом?
— Нина, что случилось? Ты какая-то странная.
— Отвечай. Когда?
Максим растерянно потёр лоб:
— Не помню. А что, обязательно говорить? Мы же взрослые люди.
— Обязательно. Мы живём как соседи по коммуналке. Вежливо киваем, не залезаем на чужую территорию.
— Нормально живём. Не ругаемся, не скандалим.
— Не живём, Макс. Существуем. Я больше не хочу так.
— А как хочешь? — в голосе появилось раздражение. — Серенады под окном? Стихи? Нам по сорок лет!
— Хочу разговаривать. Хочу знать, о чём ты думаешь. Хочу рассказывать, что волнует меня. Хочу обниматься не только по праздникам.
— У меня заказ горит. Давай потом поговорим.
Он встал, но Нина удержала за руку:
— Не будет «потом». Или сейчас, или никогда.
— Ты что, уйти хочешь? — Максим побледнел.
— Не знаю. Может быть. Мне нужно подумать.
Нина ушла в спальню, достала листок бумаги. Слова ложились криво, рука дрожала.
«Максим, я не умею говорить вслух то, что важно. Ты тоже. Мы оба трусы.
Пятнадцать лет назад мы мечтали о многом. Ты хотел мастерскую с огромными окнами, я — зимний сад. Хотели путешествовать, завести собаку, научиться танцевать танго.
Что имеем? Серый дом, где каждый живёт в своём углу. Молчание за завтраком. Телевизор вместо разговоров.
Я нашла письма отца. Он сорок лет любил другую женщину, встречался с ней час в году. Мама знала и молчала. Все были несчастны, но терпели. «Ради семьи», «так положено», «что люди скажут».
Я не хочу так. Не хочу в семьдесят лет жалеть о не сказанном.
Уезжаю к Лизе на неделю. Подумай — нужна ли тебе жена или достаточно соседки по дому.
P.S. Когда-то я любила тебя так сильно, что дыхание перехватывало. Кажется, я забыла, как это — дышать.»
Лиза открыла дверь в халате:
— Нина? Что случилось?
— Можно я поживу у тебя?
— Конечно. Проходи. Максим где?
— Дома.
— Поссорились?
— Нет. Хуже. Мы вообще не ссоримся. И не миримся. И не живём.
На кухне пахло корицей — Лиза пекла булочки. Нина рассказала про письма, про визит в дом престарелых, про разговор с мужем.
— Покажи письма.
Лиза читала, причмокивая. На третьем письме всхлипнула:
— Бедный папа. И мама бедная. Нин, а помнишь, она по ночам плакала?
— Мы думали — сердце.
— Оно и было сердце. Только не то, которое лечат таблетками. Слушай, а что ты от Максима хочешь? Чтоб на коленях приполз?
— Хочу, чтобы мы снова стали близкими. Чтобы не боялись говорить друг другу важное. Чтобы жили, а не отбывали срок.
— А если он не сможет? Мужики — они такие. Им проще молчать.
— Тогда разведёмся. Не хочу повторить судьбу родителей.
Три дня Максим не звонил. На четвёртый Нина не выдержала, набрала сама. Длинные гудки, никто не отвечает. Вечером — снова. Тишина.
— Может, случилось что? — забеспокоилась Лиза.
— Не знаю. Завтра поеду проверю.
Но утром раздался звонок в дверь. Максим стоял на пороге — небритый, помятый, с красными глазами.
— Можно войти?
Лиза деликатно ушла в комнату. Они остались на кухне вдвоём.
— Я читал письма. Все. Три ночи читал. — Максим говорил глухо, не поднимая глаз. — И твоё письмо тоже. Сто раз перечитал.
— И что?
— Я тоже написал. Но не смог отправить. Вот. — Он протянул измятый листок. — Только не читай. Скажу сам. Нин, я не умею красиво говорить. У меня язык деревянный, слова не находятся. Но я попробую.
Максим поднял глаза — в них стояли слёзы.
— Я боялся. Всегда боялся, что ты уйдёшь. Ты красивая, умная, начитанная. А я что? Руками работаю, книжек не читаю, в театры не хожу. Думал — пока молчу, ты не заметишь, какой я… обычный. А ты заметила. И права — живём как чужие. Только я не знаю, как по-другому. Научи?
— Макс…
— Подожди. Ещё не всё. Те письма — про твоего отца… Я понял: можно сорок лет любить и молчать. А можно попробовать говорить. Пусть коряво, пусть неумело. Нин, поехали домой? Будем учиться жить по-настоящему. У нас ещё есть время.
— А если не получится?
— Получится. Мы же оба хотим. Разве этого мало?
Дорога домой — молчаливая, но не пустая. В машине пахло сосновым освежителем и надеждой.
— Знаешь, я подумал, — Максим не отрывал глаз от дороги. — Давай стену снесём? Между кухней и гостиной. Света больше будет.
— И зимний сад сделаем?
— И зимний сад. И собаку заведём. Помнишь, ты хотела лабрадора?
— Помню. Макс, а ты читал мамины письма? В комоде были.
— Какие письма?
Дома Нина повела мужа в мастерскую. Старый комод, который реставрировал Максим, хранил секрет — двойное дно в среднем ящике.
— Смотри, я случайно нашла. Когда полировал.
Письма мамы. Всего три, но каких!
«Серёжа, я знаю про неё. Знаю, что каждый май ты уходишь не на рыбалку. Не мучайся. Я давно простила. Мы выбрали друг друга не по любви — по обстоятельствам. Но прожили честно, вырастили дочерей. Разве этого мало? Может, любовь — это не только страсть? Может, это решение быть рядом несмотря ни на что? Спасибо, что остался. Твоя Люда.»
— Мама знала… — Нина закрыла лицо руками.
— Мудрая была. Но знаешь что? Я рад, что мы выбрали другой путь.
— Какой?
— Честный. Без тайн, без писем в столах. Нин, сходим куда-нибудь вечером? В кино или просто погуляем?
— Как на свидание? — улыбнулась сквозь слёзы.
— Ну да. Мы же заново знакомимся. Привет, меня зовут Максим. Я работаю с деревом и боюсь потерять жену.
— Привет, Максим. Я Нина. Я разбираю старые бумаги и учусь говорить о чувствах.
— Приятно познакомиться. Может, кофе?
— Лучше чай. С булочками. Лиза дала с собой.
Год спустя в доме было не узнать. Светлые стены, огромные окна, в углу буйствовал зимний сад. На подоконнике дремал рыжий кот — собаку решили отложить.
— Нин, глянь, что нашёл! — Максим принёс из мастерской деревянную шкатулку. — Помнишь, обещал сделать для наших писем?
— Мы же не пишем друг другу.
— А давай начнём? Когда трудно сказать — напишем. Только читать будем сразу, не через сорок лет.
Вера Андреевна заглянула с пирогом:
— Ой, красота какая! Прямо другой дом! А муж где?
— В мастерской. Вера Андреевна, хотели вас попросить… Письма отца в музей передаём, выставка о любви в письмах. Может, напишете предисловие?
— Напишу, милая. Только добавлю — не в письмах любовь, а в умении сказать вовремя. Вы-то сказали?
— Учимся, — улыбнулась Нина. — Каждый день учимся.
В шкатулке уже лежало первое письмо. Короткое, всего три слова, корявым почерком Максима: «Дышу тобой. М.»
А на столе — ответ, ещё не сложенный: «Я тоже дышу. Наконец-то. Твоя Н.»
За окном цвёл жасмин. В доме пахло свежим деревом и счастьем. На стене висели фотографии — новые, где они вдвоём смеются, обнимаются, живут.
Старые письма отправились в музей — напоминанием о том, как опасно молчать. А новые только начинались — короткие записки о любви, которые находили друг друга каждое утро. На подушке, в кармане, на зеркале в ванной.
Потому что сорок лет молчания — слишком высокая цена за страх показаться слабым.
Потому что жизнь короткая.
Потому что дышать вдвоём лучше, чем задыхаться поодиночке.