— Опять эта бумага, — Люда трясёт в руках корочку с печатью, как будто от неё пахнет формалином.
Нотариус даже глаз не поднял. Только нащупал следующую папку, разжал скрепку так, что она прозвенела. Холодный свет сверху бил в стол, руки Люды дрожали на фоне серого картона.
— Взять нужно, — Валера наклонился к ней, тихо. — Нам это просто надо закрыть.
— Что нужно взять? То, без чего они больше не придут?
У неё голос ломается на последнем слове. Слёзы не текли, но сжало всё. Как будто кто‑то скрутил сердце в пакет и оставил на морозе.
Писать свою фамилию вот здесь и вот тут. И ещё роспись. Двадцать лет она ходила этой лестницей, открывала дверь ключом с Пикачу, оставляла пакет с молоком у батарей.
А теперь расписалась — и всё. Твои.
«Наследство — это не только имущество. Это память». Она это вспомнила, будто кто‑то сказал в ухо.
— Ты уверена, что готова сейчас это сделать?
Люда смотрит на Валеру, как будто он спросил, хватит ли ей воздуха. Он держит её за локоть, будто страхует от падения.
— Уверена ли я в чём-то теперь?
Валера нервно смотрит за окно — из-за него видно узкий двор. Он дергается, как будто кого-то ждёт. Может, уже не первый раз.
Что он знает, и чего не сказал?
Она резко подписывает последнюю бумагу. Хрустит страница под ручкой.
— Всё. Готово. Хочу выйти отсюда.
Нотариус машет рукой — по внешнему виду кажется, он уже подписал сто таких жизней, как её.
На выходе Валера снова смотрит через плечо.
— Кого ты высматриваешь?
Он делает вид, что не понимает.
— Никого.
Но плечи напряжены.
Что-то в этом моменте щёлкнуло. Как будто они подписали не только бумагу. Что-то незаметно пошло не так.
«Ты всегда знаешь, где нас найти, не так ли?» — сказала она тихо, почти себе. Но в том дворе не было ответа. Только привычная, холодная тишина.
И мысль, что родителей больше не будет, снова ударила под дых. Так, как будто впервые.
Она не мешала — она теперь жила.
Звонок в дверь прозвучал резко, как выстрел. Люда вздрогнула, едва не уронив чашку с чаем.
— Валер, может, ты?.. — бросила через плечо.
Тишина из спальни. Только шуршание страниц — он опять там что-то рыщет в бумагах.
Люда вытерла руки о старую кухонную тряпку и пошла к двери. Заглянула в дверной глазок — и сразу почувствовала, как в животе закрутило.
Светлана Игоревна.
На ней дублёнка с мехом, который видел лучшие годы, губы скручены в кисло-сладкую улыбку. Та, которой она здоровается с продавцами, которых презирает. Люда приоткрыла дверь — чисто из вежливости.
— О, ты дома. — Свекровь уже протискивалась в проём. — Просто гуляла мимо… решила заглянуть. Посмотреть, как вы тут.
Люда молча отступила вглубь коридора. Дверь захлопнулась сама.
— Валера! Мамочка пришла! — голос её звенел, как чайная ложка о стекло.
— Он занят, — коротко бросила Люда.
— Ну-ну, не обижайся, я же просто… — она обвела взглядом пустые стены. — Холодно как-то у вас…
— Мы только въехали, — напряжённо сказала Люда, следя, как та скидывает сапоги и ставит пакет прямо на новый ковёр.
— Да, я знаю, знаю, конечно. — Светлана Игоревна опустилась на табурет, аккуратно оправляя юбку. — Это ж из-за квартиры родителей? Наследство? Всё так быстро завертелось…
— Ты всегда знаешь, где нас найти, не так ли? — сухо отрезала Люда, поднимая чашку с подоконника.
В ответ была мягкая, тянучая улыбка.
— Ну что ты сразу? Я просто принесла… — она вытащила из пакета папку с бумагами. — Вот, кое-что по бабушкиному дачному участку. Там же ваше имя теперь. А у того юриста с соседнего района, помнишь, у него завалялось что-то, я забрала.
Люда нахмурилась. Бумаги она не просила приносить.
— Спасибо, но я сама…
— Ой, да какая разница. Всё равно потом разбираться — лучше сейчас. И вообще, знаете что? — она выпрямилась, легонько похлопала ладонью по бумагам. — Я тут с юристом говорила. Там вообще можно всё оспорить. Родители — это, конечно, святое… но документы бывают ошибочны.
— Какие ещё ошибки?
— Ну, ты ж знаешь, — вздохнула, поглядывая в сторону спальни, — когда квартира так резко переписывается… Бывают нюансы. Адвокаты любят нюансы.
— Светлана Игоревна, — Люда подошла ближе, сжала руки. — Что вы на самом деле хотите?
Та сделала вид, что не поняла. Заглядывала в чашку, нюхала чай.
— Просто хотела поговорить. А то у вас глухо, как в танке. Даже Валере не звоните.
— Он сам говорит, когда хочет.
— А он вам говорит всё?
И вот тут тишина расползлась, как масло по горячей сковородке.
— Что именно? — Люда прищурилась.
— Например, сколько денег вложено в ремонт? В адвокатов? В ваше новое жильё? — она улыбалась, как человек, который давно всё посчитал и носит список в сумке. — Так просто ничего не достаётся. Кто-то всегда платит.
— И вам, конечно, кажется, что это вы.
— Мне? Нет. Я просто думаю, если дело дойдёт до суда… — она понизила голос, почти шепнула: — Надо быть готовыми.
— Угрожаете?
— Разговариваю. А ты почему такая нервная?
Ответ не понадобился. За её спиной послышались шаги — Валера наконец вышел. Наклонился к Люде, поцеловал в макушку.
— Что тут?
— Мама принесла документы. И советы.
Он молча кивнул. Потом взял папку, глянул на страницы — и резко захлопнул.
— Всё понятно. Мы сами разберёмся. Правда, мама?
Пауза.
— Вы пожалеете, что ко мне так. Я ведь не враг вам, Людмила.
— Вы не враг. Просто не семья, — ровно ответила она. — И не заходите больше без стука.
Пакет остался на полу. Светлана Игоревна осторожно вышла. Каблуки простучали по лестнице так громко, будто она ушла навсегда.
Иногда люди улыбаются не потому, что рады тебе. Просто считают, что уже победили.
Пыльная коробка стояла над шкафом, как заноза в глазах. Люда не хотела к ней прикасаться. Не сегодня. Но руки сами сняли, поставили на стол, крышка с глухим щелчком легла рядом.
Сверху — фото с дачи, где отец строил летний душ из пяти метров труб и энтузиазма. Они с мамой в шляпах, чокаются пластиковыми стаканами. Снизу — школа, свадьба, какой-то выцветший новогодний утренник, где Люда клоуном. И голос мамы будто пробился сквозь стены: «Ты не холодная. Ты просто держишь удар».
Люда улыбнулась краешком губ. И тут — шорох за спиной. Валера смотрел молча, облокотясь о косяк.
— Ты чего, — сказал тихо.
— Да ничего. Просто… скучаю.
— Может, хватит на сегодня?
Люда посмотрела на него и медленно выдохнула. Она держала в руках фотографию, где её родители смеялись так, будто весь мир принадлежал им.
— Иногда прошлое — единственное место, где я чувствую себя дома, — ответила она. И сжала снимок сильнее.
Валера опустился рядом. Не трогал коробку. Просто взял её за руку.
— Мы справимся. Правда.
Но она уже смотрела в другое — в то лето, где родители ещё были. Где смеялись смешно, неэстетично, по-настоящему.
И в груди что-то сжалось. Слёзы подступили внезапно — как лужа под ногами весной. Вроде шла уверенно, а вдруг — провалилась.
— Они ушли, — выдохнула она. — А квартира осталась. Смотри на меня, и скажи — как с этим жить?
— По-разному, — сказал Валера. — Но с тобой — можно.
Она кивнула. Не ему. Себе. Потому что жить, где пахнет их духами, где обои клеил отец, где в чайнике до сих пор капелька маминого малинового сиропа на крышке — это уже не просто квартира.
Наследство — это не только имущество.
Это память. Слишком тяжёлая, чтобы нести, и слишком ценная, чтобы бросить.
И фотка в руках дрожала. Не от боли. От того, что Люда вдруг поняла: она не одна.
«Наше прошлое — это краски, которыми мы пишем настоящее.»
— У нас кран течёт, да? — Люда на ходу вытирала руки от мыла, а в прихожей уже кто-то настойчиво долбил в дверь.
— Я сейчас! — крикнула, бросив мокрое полотенце на стул.
Открыла — стоит женщина в форме, косынка сдвинута набок, руки в карманах, лицо… смущённое.
— Извините, я по поводу жалобы на утечку газа.
— У нас? — Люда нахмурилась, украдкой глянув в сторону кухни. — Да у нас всё… ну, ничего не текло.
— Просто фамилия Светлана Игоревна указана. Сказали, она ваша…
Люда судорожно втянула воздух. Чайник с свистом закипел на плите — будто предупреждение.
— Она здесь не живёт больше. Писать жалобы — это её новое хобби?
— Ну, знаете… — Работница ЖЭКа замялась, достала блокнот. — Она уже три заявления подала. По поводу электричества, клещей, и вентиляции, которая «якобы шумит». Мы уж подумали: может, травят кого.
Из двери вышел Валера, босой, в домашних штанах, с таким видом, как будто всё услышал и никак не мог проснуться.
— Что опять? — спросил он хрипло.
— Твоя мама под нас землю роет. Жалуется во все инстанции, лишь бы просто так нам здесь не жилось, — прошипела Люда.
— Это прям какая-то одержимость, — хмыкнула кассирка. — Одна фамилия, по пять заявлений. И всё — с подачи мамы.
Люда почувствовала, как у нее сжались зубы.
— Вызывали уже газовщиков, — сообщила кассирка. — А электричество проверяли вчера. Всё в норме.
— А с мозгами кто проверит? — тихо сказала Люда.
Работница бросила на неё сочувствующий взгляд.
— Вы держитесь. Мы таких быстро начинаем узнавать.
Когда дверь закрылась, Валера опёрся об косяк.
— Я поговорю с ней.
— Нет, — Лицо Люды налилось злостью. — Ты говоришь, потом она снова пишет.
— Люд…
— Она пишет жалобы как письма счастья. Только счастья потом ни у кого.
Валера ушёл обратно на кухню, не глядя. А Люда осталась в коридоре, прислонившись к дереву двери. Шепнула себе:
— Интересно, как далеко она готова зайти, пока нас тут выживать учит?
«Иногда враг ближе, чем мы хотели бы думать.»
Ночь раскололась, как тарелка на кафеле — с треском и звонким ударом. Вонь. Сначала еле уловимая — палёное. А потом стена тянула дымом, как губкой. Люда вскочила, босиком по холодному полу, в футболке, с мокрыми от сна волосами. Под окнами — рыжее пятно, пляшущее по стене.
— Валера! Вставай! Валера! — трясла за плечо. Он тупо моргнул, потом вскочил вместе с ней.
— Это не может быть… Люда, это не…
— Это ПОДЖОГ, — почти крикнула. — Это же со двора!
Она подбежала к окну. Внизу у мусорки горело. Из подвала тянулась гарь. Её сердце колотилось в горле, не в груди. Валера уже хватал телефон. И тут — дверца, хлопнула где-то в подъезде. Люда метнулась посмотреть в глазок.
Темень. Но за перилами метнулась фигура. Женская. Изящно, быстро. И — тёмный платок. Узоры на нём переливались огнём, как кино.
— Открой дверь. Сейчас. — Валера уже шёл за ключами.
— Подожди, — Люда резко выставила руку ему перед грудью. — Погоди. Смотри.
Они увидели — как фигура на лестнице обернулась. Её платок сверкнул ещё раз. И исчез за поворотом.
Люда медленно обернулась.
— Ты видел?
Он кивнул. Лицо побелело.
— Это был… её платок.
— Да. — Всего одно слово.
Чайник на кухне щёлкнул. Будто насмехаясь.
Пожарные приехали быстро. Пролили всё водой, как могли. Люда стояла с охапкой бумаг — документы родителей, страховки, выписки. Сохранила на инстинктах.
Когда всё утихло, в коридоре, среди луж и копоти, она увидела. Светлана Игоревна стояла на лестничной площадке. В плаще. Сухая. Как будто случайно проходила мимо.
— Ой, а что это тут у вас случилось? Опять проблемы? — голос — липкий, как просроченный мёд.
— Где твой платок, Света? — хрипло спросила Люда.
— Какой ещё платок? О чём ты вообще?
— Тот, что ты носишь, когда «просто хочешь заглянуть». Он сегодня чуть мою жизнь не сжёг.
Светлана чуть не моргнула. Но выдержала.
— Твоя фантазия, как всегда, бурная. Всё на меня валишь, Людмила. А может, у вашего подъезда просто неблагополучный контингент?
— Зато теперь я знаю, кто у нас – самый неблагополучный, — сказала она.
Валера молчал. А потом поднял глаза и тихо бросил:
— Мама… уезжай. Навсегда.
Светлана переглянулась с ним. Потом с Людой. И впервые не ухмыльнулась. Повернулась и пошла. К каблукам, стучащим по бетонной лестнице, примешался запах палёного.
Люда стояла, не двигаясь. Руки дрожали, бумаги намокли. Воздух был тяжёлый, глухой. Валера положил ладонь ей на плечо.
— Мы справимся. Это всего лишь огонь.
Она посмотрела ему в глаза и сказала:
— Нет, Валера. Это куда больше, чем просто огонь.
«Иногда огонь не для того, чтобы уничтожить. А чтобы выжечь заразу дотла».
Пахло гарью. Сначала тихо, еле заметно, будто где-то кто-то жарил хлеб. А потом — резко, густо, как будто кто-то поджёг мусор под носом.
Люда подскочила первой — даже не поняла, как оказалась у окна. На стекле проступили языки пламени. Подъезд был полон дыма. Валера метался из комнаты в комнату, хватал документы, ключи. Руки не слушались.
— Это что, пожар?! — он сухо кашлянул, грудь взяла першить.
— Окна! Быстрее, открой! — Люда тормошила оконную раму, трясущимися пальцами дёргала защёлку.
Снизу кричали. Кто-то вызвал пожарных. Кто-то уже снимал на телефон.
Свет за окном прыгал, плясал рыжим — порыв ветра швырнул на подоконник кусок горящего пакета. Люда отпрыгнула. И застыла. Внутри — кусок ткани, черный, с белой бахромой.
Платок. Подарок на день матери. Тот самый, что она дарила Светлане Игоревне лет пять назад.
— Валера… — голос соскользнул, как наждак по стеклу. — Смотри.
Он подбежал, зажал платок в ладони. Молча. А потом вскинул глаза на жену.
— Это она?.. — срывающимся.
— Ну кто же ещё. Этот запах — от нафталина. Как её старый халат.
И тут он всё понял. Прозрел, как в лоб дали.
— Она же знала, где стоит баллон… Где провод оголён… Всё знала.
Валера бросился к двери — дым уже ползал по полу. Люда закрыла за ним окно, взяла охапку бумаг, в том числе маленькую икону, которую мама прятала за зеркалом, и побежала за ним босиком.
На лестнице уже визжали соседи. Дымили провода. Где-то снизу слышались сирены.
— Это она нам «жизнь наладить» хотела, — прохрипела Люда, неся в охапке документы. — Сжечь всё к чёрту. Чтобы переоформить, как будто ничего и не было.
— Мы справимся! Это всего лишь огонь! — крикнул Валера, прижимая её к себе, как защиту.
Люда подняла на него взгляд.
— Нет, Валера. Это куда больше, чем просто огонь.
«Огонь — не всегда символ уничтожения. Иногда это знак перемен.»
— Ты покрасила потолок или мне кажется? — Валера вытер руки о старую футболку и огляделся, прищурившись.
Она стояла у окна и смотрела, как солнце заползает на подоконник. Всё ещё пахло краской, ползла где-то под резинкой у носа, тёплая, чуть острая.
— Не потолок. Это стены теперь не серые, — Люда повернулась. — Ты глянь. Мы же дома.
Пол был голый, деревянный, тянулось что-то по швам, но уже не тот холод, как раньше. Было тихо. Чрезвычайно, будто в этой тишине спрятали подтверждение: всё. С этой женщиной покончено.
— Думаешь, уйдёт по-настоящему? — Валера села на корточки к пакету с инструментами. Гвозди стучали в банке, как зубы.
— Думаю — нет, — Люда села рядом. — Надеюсь — да. Но даже если снова, я уже не та.
Он посмотрел на неё, долго. С пониманием. С виной.
И вдруг улыбнулся. — Ты знаешь, что доски в зале шатаются? Придётся ещё неделю на карачках.
— Главное, что не по стеклу, — она усмехнулась. — И не по чужим правилам.
Они молчали. Люда уткнулась в его плечо, и впервые за много месяцев её тело перестало быть сжато в пружину. Ноги не дрожали. Руки не цеплялись за документы и замки.
Позади осталась ночь с гарию на языке, судорожным открыванием окон и зловещей тенью у двери. Светлана ушла с такой злобой в глазах, что Люда пару раз проверяла замок трижды.
— Мы сделали это, Люда, — тише сказал он, почти шёпотом, будто боялся спугнуть.
Она кивнула. Обняла его за шею, прижалась лбом к щеке.
— Теперь у нас есть всё, что нужно.
Пауза.
— И это целый мир.
Ветер чуть приподнял уголок газеты у окна. Где-то внизу хлопнула дверь парадной. Люда не вздрогнула. Первая за долгое время не вздрогнула.
Фраза вырвалась будто сама по себе:
— Каждый дом когда-то был полем битвы. Но если выжили — значит, наш.
Пахло краской и спокойствием. Люда провела ладонью по идеально гладкой стене, ещё тёплой от утреннего солнца. Всё — стены, полы, даже занавески — всё было их. Не мамино, не временное, не спорное, а их. Спина ныла после вчерашней возни с коробками, но сердце — как будто дышать начало по-новому.
Валера поставил чашки на стол и присел рядом.
— Что будем делать с этой комнатой? — спросил.
— Детскую, — ответила она.
Он посмотрел обескураженно, потом медленно засмеялся, будто отпустило.
— Серьёзно?
— А почему нет? — Люда усмехнулась. — Мы выжили. Теперь можно и жить.
Он не стал спорить. Только взял её за руку.
— Я тебе одну вещь скажу, — проговорил он, глядя в окно. — Я всегда думал, что семья — это «родные». А потом понял: не важно, кто тебя родил. Важно — кто остался.
За окном что-то визгнуло — может, тормоза, может, дети бегают. Но в квартире вдруг стало тихо-тихо. Тишина не от отсутствия звуков, а от покоя.
— Будем что-то с балконом делать? — сорвал Люда их молчание.
— Нет, пусть он будет, как есть. Он видел всё. Пусть стоит.
Они сидели и пили чуть тёплый кофе, и, казалось, никто больше не существовал. Ни её слёзы у нотариуса, ни судорожные вздохи в подъезде, ни запах гари, который до сих пор чудился ей в снах.
Люда поднялась, подошла к окну. Город жил своей обычной жизнью, ветром трепал бумажку на подоконнике. Там, где раньше дуло, теперь лишь еле слышно шелестело.
— Смотри, — сказала она. — Просвечивает. Всё. И даже то, что раньше прятали.
Он подошёл сзади и обнял. Легко. Но надёжно.
— Каждое утро — это обещание, что впереди только лучшее.
И вдруг она поняла — никаких подписей больше не надо. Всё уже подписано. Вот — её дом. Вот — её человек. А остальное… пережили. И сожгли чужое влияние вместе с тем чёрным платком.
