— Как будто кто-то в дверь лбом стукнулся, — мелькнуло в голове. Звонок был один, но дерганый, раздражающий. Валентина Сергеевна вздохнула, поправила халат.
Хоть бы с тапок сняли…
За дверью — Павел и Оксана. Радостные, с охапкой пакетов и какой-то яичной запеканкой в пластиковом лоточке.
— Мам, мы тут по пути заезжаем, — сказал Павел, уже проходя внутрь, как в собственную дачу.
— Всё тебе принесли — Оксана испекла! А ещё клубника! Хоть ты её и не ешь…
Она молча кивнула, посторонняя в своей же кухне.
Павел щёлкнул замком холодильника:
— А у тебя что-то воняет тут… Или так и должно пахнуть?
Резко. Больно. Не в нос — в уши.
— Это тушенка старая, — отрезала. — Я ж не знала, что у нас “семейный сбор” сегодня. Опять.
Оксана засмеялась, неуверенно так:
— Ну ты же всегда нас ждёшь. Мы думали, ты будешь рада нам!
— Рада… всегда… — прозвучало тихо, будто извинилась. Хотя хотелось добавить: “Как по расписанию. Без звонка. Без согласия. Без простого “можно?”
Оксана уже разворачивала лоток:
— Какой запах, да? Главное — натурально. Всё сама делала.
Валентина Сергеевна смотрела, как они раздвигают её тарелки, отодвигают варенье, которое она утром специально перелила в баночку получше.
— А у тебя чай хоть есть? — Павел заглянул в пустой заварник, как в укор.
— Вон, в шкафу, — сухо. Потом повернулась и уже громче: — Павел, ну правда. Почему вы просто не позвоните заранее?
Пауза. Такая, что даже холодильник замолчал, боясь вмешаться.
— Мы ж свои, мам, — смутился он.
— А мне — не всё равно. Мне 68, а ощущение, что меня как проходной двор держат. Я не успеваю даже фартук снять. Вы приходите — а у меня ни сил, ни слов.
Оксана отложила ложку.
— Ну прости, что навещаем!
— Хорошо бы навещали. А не приходили по привычке, как в столовку. “Клубнику привезли!” — клубника на три дня вперёд, а помощь ваша — на полраза.
Павел посмотрел на неё, как будто впервые.
— Мама, ты что…
— Что? Заговорила? Так вот. Я — не гардеробщица с борщом. Я человек. Мне можно звонить заранее. Можно спрашивать, как я, а не “где ножик”.
Тишина. Даже чайник забыл закипеть.
Потом, через секунду, Оксана выдавила:
— Мы думали, это нормально…
— Нормально — это когда обоюдно. А у меня — как штрафной выезд. Я должна всё успевать, а вы просто приходите.
Её фраза зависла в воздухе. Густая, как сгущенка, на которую у неё давно аллергия.
Никто не ответил. Потому что вдруг стало понятно — она не однажды это хотела сказать.
И сейчас — уже сказала.
— Вот ты его и вари, — тихо сказала Валентина Сергеевна, замерев у плиты и не оборачиваясь.
Людмила Петровна оторвалась от газеты и посмотрела в её спину:
— Ты о чём?.. Валюша, ты чего такая?
Фартук в мелких ромашках вдруг показался слишком туго затянут. Валентина Сергеевна покрутила его сбоку, как будто хотела избавиться от чего-то давящего, но не смогла. Руки снова опустились.
— Я просто подумала, что это когда-то было моё расписание. Каша Павлу, компот мужу, на работу — и по кругу. Тридцать лет каша, тридцать лет по расписанию.
— А сейчас-то кто тебя гонит?
Чайник зашипел, из него хлынул пар. Она сняла его, залила в заварник, и вдруг:
— Ты знаешь, я один и тот же фартук ношу с восьмидесятого. Всё думала — вот начну новую жизнь, куплю другой. А потом как-то забыла зачем.
Людмила поднялась, подошла ближе:
— Ты говори, не ходи кругами. Я-то здесь, не Оксана твоя.
Валентина дернулась — будто услышала это имя впервые. Медленно повернулась:
— Я не жалуюсь. Я просто… иногда всё слишком, понимаешь?
— Слишком — это когда один остался. А сын с тобой.
— Он приходит как гость. Понимаешь? Как будто я отмечаю какое-то вечное застолье. Салаты нарежь, курицу запеки, улыбайся. А потом стирай скатерть и молчи.
На секунду повисло неловкое, прилипшее молчание. Людмила уселась обратно, тяжело опираясь на стол.
— Ты сама их так приучила, Валя. Всю жизнь молчишь. Они ж думают — тебе нравится.
— А что было делать? Улыбаться проще, чем просить. А просить я стеснялась. Вдруг подумают — старуха ни на что не годна. Лучше уж пирог испечь и молча сесть в угол.
Она налила по чашкам, поставила перед подругой.
— Вот Павел как-то сказал, лет в пятнадцать, ещё в школу ходил: «Мама, мы же семья, мы должны помогать».
Улыбнулась тогда, обняла. А сказать — так помогай и сейчас! — сил не хватило.
— А теперь обижаешься?
— Нет… Просто устала. И понимаю — сама им эту жизнь подложила под нос. Без границ. Без «можно». Без «я не могу».
Чай казался слишком горьким, но она не добавила сахара. Просто сидела, глотая.
— А скажи хоть раз прямо, — Людмила вздохнула. — Скажи им, не мне.
Валентина долго смотрела в окно. Потом прошептала неуверенно, но вслух:
— Но иногда нужно и себя не забывать…
Людмила не ответила. Только отвела глаза. Как будто услышала слишком много.
— Давай я хотя бы люстру вытру. А то ведь сразу видно — никто не заглядывает, — усмехнулась Людмила, взяла стул и полезла наверх.
Валентина Сергеевна тихо убирала посуду в шкаф. Молча. Вроде бы и была не против помочь, но стискивало внутри. Вот просто… стискивало. Как будто голос где-то сломан. Как будто давно сломался.
— У тебя сахар-то есть? Или он теперь в чай по расписанию?
Она кивнула. Без слов.
Людмила вздохнула:
— Турчи… ты как будто не здесь совсем.
— Просто иногда всё слишком, — сказала Валентина Сергеевна, и ложка звякнула о край чашки. Не от звука — от этого «слишком», которое уже как плёнкой лежало на днях.
Людмила присела. Молча. Долго глядела на руки подруги. Маленькие, сухие, в пятнах. Чаепития у неё сейчас — как военных продовольственных складах: всё ровно, всё по счёту.
— Они вчера опять приходили? — тихо.
— Прямо с порога: «Ты же дома, чего мы зря по пустякам звонить будем», — фыркнула Валентина Сергеевна. — У меня, говорят, всё всегда вкусно. Так и говорят, прям цитирую. Как будто я стол бесплатный в поликлинике.
— Ну, ты ж сама приучила…
— Ага. Приучила. Потому что боялась, что никто и не придёт. А теперь боюсь, что не уйдут.
Стукнули часы. Петля на двери скрипнула от сквозняка. Она вздрогнула.
— Я экономила на себе двадцать лет, Люда. Варежки носила до дыр, сливочное масло только по праздникам. Потому что «мало ли что», «вдруг Павлик попросит», «надо держать дом», — проговорила она, как будто чужой голосом. — Сыну внушала: «Семья — это помогать». А вот про «не давить» — не научила. И сама не понимала.
Людмила промолчала. Но взгляд у неё стал каким-то металлическим.
— Всю жизнь на работе, дома с кастрюлями, и всё жду, когда наступит «потом». А это «потом», знаешь, какое оказалось? Когда тебя видят только как кран с борщом. Повернул — налил — спасибо — дальше пошли.
Стало так тихо, что даже не чайник закипал — молчание шипело.
— Ты скажи им, Валя, — мягко сказала Людмила. — Так нельзя.
— А как? Ты видела, как они меня смотрят, когда я рот открываю?
— Ну ты хотя бы попробуй.
— Вот боюсь открыть — и навсегда закрыть.
Она посмотрела в окно, где за окном качался чужой платан: мощный, старый, но гнущийся от каждого ветра.
— Но иногда надо и себя не забывать… — тихо сказала она.
Людмила не ответила. Просто молча налила ещё чаю. Без сахара. Как Валя любит.
«Но иногда нужно и себя не забывать…» — как будто впервые сказано вслух за всю её жизнь.
— Ну вот, опять! — вскипела она и просто не смогла проглотить эти слова. — Ни звонка, ни предупреждения, как снег на голову!
Павел замер с вилкой на полпути к рту.
Оксана отложила салфетку.
— Мама… — начал он тихо.
— Мама? Я вам не гостиница! — голос уже предательски дрожал. — Я утром таз с водой еле подняла, а вечером вы с тортиками и блинами. Я даже чай не успела толком заварить, всё на бегу. А вы приходите, как будто мне заняться нечем!
— Мы думали… ты будешь рада, — тихонько, почти растерянно вставила Оксана.
— Рада?! — Валентина Сергеевна отступила к раковине, оперлась. — Я рада была. Когда мне было сорок пять. Когда я ещё силы имела, а не колено мазала перед сном. А сейчас — я уже падаю. А вы всё приходите. Поесть, полежать, ушли. А за вами — мне посуду и молчание.
Павел уронил взгляд в тарелку.
— Ну ты же сама всегда говорила — семья это главное, — произнёс он после паузы.
— А ещё главное — не жрать чужое терпение, пока оно не испортится, — выдохнула она. — Я устала. Всё время всё «сама». Потому что иначе обидятся. Потому что неловко. Потому что маме «надо». А мне можно… просто не хотеть?
Оксана встала. Пошла к раковине, потом остановилась.
— Мы правда… не знали, что это так тебя изматывает.
— Да потому что я каждый раз молчала. Гостеприимная, добрая… А внутри — никому ненужная уставшая баба, которая не может спокойно чай попить, не ждав, что сейчас кто-то войдёт с фразой: «А у нас гости!»
— Не надо так… — Павел тихо.
— Да как? Как? Я живу, будто на вас работаю. И я должна всё успевать, а вы просто приходите!
Тишина. Только старые часы на стене щёлкали, как сердце не своё.
Цитатная фраза:
— И я должна всё успевать, а вы просто приходите!
Павел сидел молча, глядел на маму так, будто впервые её по-настоящему увидел. Не как “маму с борщом”, не как “маму с пакетом”, а как человека. Она стояла у окна, отвернувшись, руки дрожали на подоконнике. Всё на кухне притихло. Даже чайник, даже окно, которое стучало рамой от сквозняка.
— Мам… — голос у него перехватило. — Послушай… Мы реально не знали. Ну правда.
Валентина Сергеевна чуть заметно кивнула, не повернувшись.
— Мы всегда думали: ты же дома, ты же одна… ну, не сложно же, — продолжил он тихо. — А ты тут одна и просто… устаёшь от нас всех.
Она обернулась. Лицо спокойное, но глаза — как будто уставшие за весь дом.
— Я не против, Павел. Я только хочу знать, когда вы. Чтобы не как снег на голову. Чтобы не на бегу еду греть и шкаф убирать, пока вы в тапках по коридору топаете.
Оксана села обратно на стул, шумно выдохнула:
— Мы думали, ты радуешься. Правда. Там… пироги, чай…
— Радуюсь, — Валентина Сергеевна горько усмехнулась. — Особенно, когда после восьми вечера, без звонка. И первое, что слышу — “А у тебя есть что-нибудь вкусненькое?”
Павел отодвинул стул, тихо подошёл. Обнял так, как давно уже не обнимал.
— Прости. Будем звонить. И с продуктами. Всё заранее. По согласию, как ты сегодня сказала.
— Главное, чтобы по согласию, — повторила она почти шёпотом.
Из соседней комнаты донёсся глухой зуммер звонящего телефона. Она не пошевелилась.
— Бери, — кивнул Павел с теплом. — Вдруг это тоже кто-то “в гости едет” без звонка?
Она посмотрела на него, впервые за вечер с лёгкой улыбкой:
— Тогда я скажу: как хорошо, что ты звонишь заранее.
И, пока она шла к телефону, Павел обернулся к Оксане и тихо сказал:
— Это не про еду, знаешь.
— А про что?
— Про уважение.
Утро пахло кипячёной водой и вчерашними блинами — если на них было бы кому положить сметану. Валентина Сергеевна вздохнула, полезла в ящик за ложкой и замерла: телефон пискнул коротко, будто напомнил — будет день, будет гость.
Но звонка не было.
Она уже почти выдохнула, когда тот самый звонок прозвенел, и так звонко, как будто кто-то ударил в сковороду. Она обернулась — на всякий случай. А потом пошла к двери, не торопясь. Открыла.
— Привет, мама, — Павел. Один. Без Оксаны. И без пакетов. — Я… всё понял. Мы поговорили.
Она молчала. Просто молчала, как умела.
— Я не хочу, чтобы ты злилась. — Он почесал затылок, глядя в пол. — Но я правда не думал, что это так тебя выматывает. Ну, этот… весь бардак с «не предупредили», «пришли — сели — съели»…
— Ты ел вчера курицу? — перебила она вдруг.
— Что? Ну… да?
— Это я готовила, с рассвета. Устала, как собака. А вы пришли и… — она пожала плечами. — Даже не заметили, что у меня ноги опухли.
Он оглянулся в коридор. Будто видел там себя — чужого, незнающего.
— Мы будем звать заранее. Правда, — быстро выдал, как мальчишка на родительском собрании. — И не с пустыми руками. Что надо — скажешь. Я сам всё куплю.
Она всё ещё стояла с приподнятой бровью.
— И… будем помогать, — добавил он тише. — Не просто есть с твоего стола, а… ну, заглядывать — по согласию.
Тут она рассмеялась. Беззлобно, устало, но впервые за долгое время — не из вежливости.
— Ты только не смейся, — Павел двинулся к кухне, — Я даже список начал писать, чтоб ничего не забыть.
— Какой ты умный, оказывается, когда заранее звонишь, — кивнула она, провожая его взглядом.
Телефон запищал снова. На экране — «Оксана «. Валентина Сергеевна взяла трубку ровным голосом:
— Как хорошо, что звонишь заранее.
