Дверной звонок ударил как по нерву.
Кира вздрогнула, едва не разлив кофе. На часах — 8:12. Ни курьер, ни сосед. Слишком раннее «день добрый». Она вышла в коридор — и замерла.
— Привет-привет! — весело, как будто всё по плану, проговорила Валерия Семёновна, держась за перила с видом хозяйки усадьбы. — Ну что, детки, не ждали?
Снег осыпался с её капюшона на коврик. Без паузы она переступила порог.
— Э-э, вы… — начала Кира, но Валерия уже скидывала пуховик и оглядывалась: — Где у вас тёплые тапки?
— Мама, ты с поезда только? — растерянно подал голос Антон, выходя из спальни.
— Конечно. Приехала пораньше, чего тянуть. Утро — самое время видеть семью, — щёлкнула замком сумки и, не дожидаясь приглашения, направилась к кухне. — Ой, Кира, у тебя опять хлеб в пакете, а не в контейнере? Ну ты даёшь…
Кира всё ещё держала чашку. Пальцы побелели.
— Валерия Семёновна, — выдохнула она, — я хотела бы знать заранее о вашем визите.
— Ну перестань, — отмахнулась та, уже раскладывая свои лекарства на столе. — Родственники должны заходить без приглашения. Это ж не налоговая!
Антон отвёл глаза и полез за своим телефоном. Мол, пусть женщины сами друг с другом.
— Я вообще-то… — Кира глотнула слюну, голос выдал дрожь, — я работаю дома. У меня встречи по Zoom. И ребёнок спит.
— Да я потихоньку! — Валерия открыла холодильник. — Сметану бы нормальную купить… У ваших она как клей. Скоро я вам борща наварю, настоящего! А то у вас всё эти… яйца да авокадо…
Кира села. Она молча смотрела, как чужая женщина — без стука, без согласия — хозяйничает в её утре.
— В следующий раз, пожалуйста, предупреждайте, — произнесла она уже тише, почти шёпотом.
Валерия мельком глянула: — Ну вот, начинается. Я — не чужая! Это же мой сын. Моя семья. Мне нужно спрашивать разрешение, чтобы к вам зайти?
Она уселась у стола и пошлёпала ладонью по табуретке рядом.
— Идём, Кира. Рассказывай, как справляешься одна целыми днями.
Кира не пошла. Осталась стоять у плиты, спиной к ним. Бокалы уже дрожали от слишком громкого холодильника.
Она думала: как долго ещё я буду соглашаться жить не в своём доме?
«Я хотела бы знать заранее о вашем визите.» — повторила она про себя. Как пароль, который никто не услышал.
Вечером усиливающийся дождь стучал по окнам, как будто кто-то снаружи тоже хотел что-то сказать, но стеснялся.
Кира сидела в кресле, укутанная пледом до подбородка. Ноги поджаты, кружка с остывшим чаем в руке… и полное ощущение, что её в этом доме как бы нет.
Из гостиной доносился спортивный комментатор — громкий, надменный, чужой. Там лежал Антон. Тихо. Как будто если не разговаривать, проблемы расчитаются сами.
Она встала. Постояла в дверях с кухни. Антон даже голову не повернул. Лежал на диване, уставившись в экран. Там какой-то матч. Гол. Ура-ура.
— Ты просто… ничего не хочешь сказать? — голос у неё скрипучий, как у ржавой дверцы. — Она заехала как хозяйка. Может, ещё ключи ей сделаем?
Он молча переключил канал. Бессильно нажал пульт. Даже не глядя на неё.
— Да блин, Антон, я вообще здесь кто? Ты меня видишь?
— Я не хочу ссор… — пробормотал он. — Ты же понимаешь. Это мама.
У неё свело горло. Хотелось заорать. Или разбить эту чёртову кружку о стену. Вместо этого — только дрожащий голос:
— А я — не мама. Я Кира. Твоя жена. Я тут живу, между прочим. Каждый день.
Он поднял голову, будто только сейчас понял, что она рядом. Как в кино: резко, но поздно.
— Ну, она ж на пару дней. Не обостряй. Всё же спокойно…
— Так ты вот так и жить хочешь? Вечно по мягкому? Но со мной?
Он снова молчал.
Она отвернулась. Медленно пошла обратно в спальню.
А комментатор снова кричал. Кто-то снова забил.
И она шептала себе сквозь шум телевизора:
— Молчание Антона бьёт больнее слов.
Вспышка поймала её на кухне — там, где всё всегда кажется чуть тише. Остатки чая, фартук на спинке табурета, и альбом на коленях.
Кира увидела себя. Шесть лет. Пучок, платья с воротником, руки на коленях.
— Сядь нормально, мы тебя фотографируем. А то потом стыдно будет показывать.
Мама там не спрашивала, удобно ли. Бабушка не спрашивала, голодно ли. Все просто делали как надо.
«Гость. В собственном доме», — это как метка, как клеймо.
Она пролистнула дальше — там свадьба. Валерия рядом с Антоном, как бренд на коробке.
А Кира — улыбается. Но… почему-то хочется вытереть ту улыбку.
— Кира! — оклик из комнаты, голос Антона.
— Что?
— Ты курицу поставила? Мама говорит, в прошлый раз пересушена была.
Ещё один кадр. Обручальное кольцо, рука Киры — и сверху пальцы Валерии, как будто невеста тут не одна, а в комплекте.
Кира медленно захлопнула альбом и пошла в гостиную.
— Скажи мне, тебя вообще устраивает, как она со мной разговаривает? — спокойно, но уже по краю.
— Ну ты же знаешь, она себя так ведёт… — Антон даже не повернулся.
— Я знаю. Но ты что делаешь?
Он пожал плечами.
— Я просто хочу, чтобы мир был. Без сцен.
Она стояла, прижав к себе альбом, как щит. Перед ней был муж. Но ощущалось, как в детстве — когда гости, пирожки, и ты мешаешь.
— Ты хочешь мир — а я хочу воздух. Мне дышать нечем.
Он, наконец, посмотрел.
— Ты всё воспринимаешь слишком остро. Это же просто мама.
«Просто мама». Пространство, в которое ты не входишь целиком. Гнездо, где только один знает, как должно быть.
Кира только кивнула. Пошла в спальню. Закрыла дверь.
В раскрытом альбоме сзади фото: маленькая Кира, сидит за столом, а рядом — взрослая женщина что-то поправляет у неё на голове.
Записка на обороте: «Наша хорошая девочка — всегда такая послушная».
И почему-то вдруг стало очень холодно.
Напряжение в воздухе пахло порохом, готовым вспыхнуть даже от искренней слезы.
Кира поставила тарелку перед Валерией, крепко сжав губы. Стол был накрыт, как будто всё хорошо. Но всё было плохо. Даже стул Валерии — стоял чуть ближе, чем надо. Как будто и тут границы нарушили.
— Надо бы шторы плотнее, — Валерия разглядывала окно. — В доме слишком откровенно видно, кто и как живёт… Не по мне.
— Мне нравится, когда светло, — сказала Кира тихо.
— Это тебе так кажется. Свет — это тепло, но чужие глаза — не твои друзья. Запомни. Я, между прочим, тоже хозяйка. Я хочу, чтобы тут было уютно.
— Хозяйка? — Кира подняла глаза. — Валерия Семёновна, это мой дом.
— Наш. Антон мой сын. Вы вообще без нас свадьбу бы не потянули, не так ли?
Кира кивнула. Она слышала эту фразу уже три года. От неё у неё уже буквально стыла кожа.
— Я же не враг, Кира. Я всё по-доброму. Помогаю. Хотела с утра вареники налепить, а у тебя тесто — один камень…
— Потому что я не просила вас лезть в мою кухню, — выдохнула Кира.
Валерия откинулась на спинку стула.
— Ты просто не можешь понять, как всё должно быть.
На секунду воцарилась такая тишина, что было слышно, как капает со льда за окном. Кира выгнула спину. Отпустила ложку. Села прямо.
— Это мой дом, — чётко, по слогам. — И я решаю, как ЗДЕСЬ будет. Поймите.
Антон кашлянул. Валерия молчала. Но не потому, что согласилась. А потому что в комнате появился кто-то, кого она не ожидала.
Кира.
Настоящая. Прямая, усталая, но не готовая больше проглатывать.
Тарелки стучали от дрожи. Возможно, это уже шёл февраль. А может, просто наконец-то стало по-настоящему холодно.
Цитатная фраза: «Это мой дом, и я решу, как здесь будет. Поймите.»
Кира просто встала. Спокойно, без слов. Убрала салфетку, отодвинула чашку в сторону — крикнувший чайник остался пыхтеть сам по себе.
Антон прижался к косяку, как будто от него что-то зависело.
— Ты куда? — промямлил он.
— На воздух, — коротко. И уже на террасе. Хлопнула дверь, но не как обида, а как точка в предложении.
Холод тут же вцепился в лицо, но внутри у неё всё горело.
Через минуту он вышел, в свитере на голое тело, с телефоном, как с щитом.
— Кир… ну ты чего, поди остыни уже. Мама ж от доброты всё это.
— Антон, от доброты не приходят без предупреждения и не лезут в постель, кухню и порядок в шкафу. Это не забота. Это вторжение.
Он поёжился. Переминался. Смотрел куда-то в сосны, будто там ответ.
— Ну… она не со зла. Она просто… привыкла. Нас так учили.
— Нас учили молчать, чтобы всё было “по-хорошему”. И жить, как будто мы гости у всех подряд. Но хватит.
Она повернулась. Уверенно. Впервые — не внутри себя, а наружу.
— Я не могу дальше жить у троих человек в голове. У тебя, у неё и той девочки, которую вечно просили “не шуметь за столом”.
Он молчал.
— Антон, я не запрещаю тебе любить свою мать. Но я требую, чтобы ты уважал свою жену. И если ты не можешь выбрать позицию — я выберу свою.
Он сжал губы. Что ему сказать? “Подумай о маме”?
Она посмотрела прямо.
— Она уже прожила свою жизнь. А мне — ещё строить. Без инструкций. Без наблюдателей. Без кулинарных подсказок и схем, кто как должен правильно жить.
— А если… обидится?
— Пусть. Обиды лечатся временем. А вот потерю себя — не отремонтируешь.
Он кивнул. Почти незаметно. Руки обмякли.
Последнее, что она сказала, прежде чем вернуться в дом:
— Ты должен понять, что это наша жизнь. Не её. Не “по традициям”. А наша. Или никакая.
Утро было какое-то неестественно тихое — даже чайник не бурлил. Кира стояла в кухне с чашкой в руках, когда дверь открылась с лёгким скрипом.
Валерия Семёновна вошла, будто в свою квартиру. Шапку сняла, ботинки оставила в коридоре. Она не смотрела по сторонам — сразу пошла на кухню, как к себе домой.
— Я решила остаться ещё на пару дней. Ты ж не против? — спросила с такой улыбкой, что возразить было почти неприлично.
Антон появился в дверях, как призрак. Потёр шею, кашлянул и тихо спросил:
— Всё нормально?
Кира молча поставила чашку. Протёрла ладонью стол. И вдруг спокойно, почти невозмутимо:
— Мама, мы не договаривались. Когда вы планируете приезд — пожалуйста, предупреждайте. Это важно.
У Валерии подобралось лицо.
— А что я, на звонке стоять должна, как чужая? У меня ключ есть.
— Так и вот. Именно в этом проблема, — Кира села. Медленно. — Вы проходите, как к себе. Совет даёте, когда не просят. А я не чувствую, что у меня есть дом.
— Прекрати, — Антон откашлялся. — Зачем ты так сейчас?
— А как ещё говорить? — Кира на него посмотрела без обиды, просто ровно. — Я десять лет молчала. Ждала, что ты сам начнёшь. Не начал. Значит, я начну.
Пауза повисла густая. Даже холодильник притих.
Валерия замерла.
— Ты теперь будешь устанавливать правила?
— Нет. Я просто начну жить по ним, — она встала, взяла свой свитер с кресла. — Потому что если опять промолчу — потеряю себя окончательно.
— А мне что, теперь звонить, прежде чем зайти? — Валерия почти усмехнулась.
— Именно. Потому что это — мой дом. А не чей-то филиал воспитательного совета.
Антон хотел что-то вставить, но Кира его перебила:
— Это неважно. Ты должен понять, что это наша жизнь. Не мамина. Не соседская. Не “абы без ссор”. Наша. Пока не поздно.
Он сел. Словно ток прошёл по позвоночнику.
— Так ты выгоняешь? — Валерия вскинулась.
— Нет. — Кира посмотрела на неё прямо. — Я просто перестаю быть гостьей в своей жизни.
Ветер с улицы резко стукнул по стеклу.
— Хоть теперь, надеюсь, в этом доме двери начнут открываться не по привычке, а по согласию, — бросила она и ушла в спальню.
Плед с дивана сполз на пол. Никто его не поднял.
“Ты должен понять, что это наша жизнь.” — эхом тянулось в тишине.
На кухне было тихо.
Кира достала кружку — ту самую, с выбоиной на ручке, которую Валерия всё время пыталась выбросить. Налила чай, поставила на подоконник.
Свет падал под углом, стол был пуст. Ни сумок, ни чужих лекарств, ни комментариев про хлеб.
Окно чуть приоткрыто. Сквозняк тронул занавеску — не как тревога, а как свежесть.
Кира села у стола. Не торопясь. Без мыслей о том, кто войдёт следом.
С собой — и с собой в мире.
«Иногда счастье — это просто быть дома. И знать, что никто не войдёт без стука.»
