В мягком свете больничного коридора Марина стирала с линолеума засохшее пятно — словно выскребала что-то из собственной жизни. Откуда-то тянуло хлоркой и чужим равнодушием.
— Я б с ума сошла так ползать, — прошептала Лиля, стажёрка, в сторону напарницы. — Уж лучше в «Пятёрочке» на кассе.
— Слушай, ну. Судимость же, — в ответ шлёпнула губами другая. — Там и это перебор.
Марина молча выжала тряпку. Спина ноет, руки в резине. И всё смотрят, будто она не человек, а пятно на кафеле.
Дверь ординаторской хлопнула, и из неё вылетела медсестра. В руках — толстая папка документов. Споткнулась о ведро, папка — хлоп вниз, листы в разные стороны.
— Осторожно! — воскликнула она, но уже было поздно.
Марина сорвалась со швабры, присела, нырнула в бумаги. Глаз выхватил заголовок: «Ингибиторы протеинкиназы…», семь лет назад такое она писала ночью на кухне, в халате и тапках, в двойных очках. Рука, сама собой, сложила страницы по порядку.
— Стой, — нахмурилась девушка. — Вы… Вы читаете это?
— Да.
— Но… вы же — санитарка?
— Всё верно.
Сзади затопал кто-то. Виктор, как всегда — запах дорогого одеколона, улыбка, как будто что-то портит ему день.
— Ну-ну, Марина. Что тут у нас, лекция для работниц хозотдела?
— Она просто помогла поднять бумаги, — сказала медсестра, растерянно.
— И тут же провела разбор клиники, да? — он скрещивает руки. — Ты всё ещё думаешь, что знаешь больше нас?
— Нет, — выдохнула Марина. — Я просто знаю, как спасти человека.
Он усмехнулся.
— Здесь уважают лишь тех, кто сглатывает обиды молча.
И ушёл.
Она подняла последний лист, вернула девушке и взяла швабру обратно.
Но теперь держала её чуть твёрже.
Цитата: «Здесь уважают лишь тех, кто сглатывает обиды молча.»
Кран капал, как будто время кто-то забыл выключить. На кухне пахло вчерашним супом и чем-то старым. Может быть — жизнью. Зеркало над раковиной было мутным, как память. В нём Марина видела себя — без халата, но в той же маске.
Она вытерла лицо влажной тряпкой и пошла умываться — без спешки, будто боялась разбудить себя. Вода шла ржавая.
За стеной снова заорал телевизор. Кто-то из соседей спорил:
— А я тебе говорю, это была подстава!
— И я тебе говорю, что ты дура!
Марина не слушала. Она привыкла быть эхом в чужой жизни, не голосом. Переоделась в серое, закрытое, села на край кровати, где одеяло стало тонким от одиночества.
В автобус уже не торопилась — двери всё равно перед ней не держали. Проехала две остановки стоя, прислонившись к поручню, как будто тот напоминал тело, к которому можно прижаться. На третьей толчок — и девушка, лет двадцати, зацепила локтем и резко повернулась:
— Ой, простите!
Марина кивнула.
— Ничего.
Та вдруг вгляделась:
— А вы не… я вас не в новостях видела?
Марина опустила глаза:
— Наверно… В другой жизни.
Девушка молча отвернулась. А Марина съехала взглядом по стеклу и увидела своё отражение. Сухое. Тихое. Будто с неё давно вылили всё живое.
В магазине у кассы руки мелко дрожали, сдачу не могла схватить — монеты выскальзывали. Парень, лет двадцати пяти, худой, но аккуратный, поймал на лету пятирублёвку, протянул:
— Вот. Ловко вы тогда с переливанием придумали. Помню. Нас бабушка потом всех собрать заставила — “учитесь”.
Она опешила.
— Вы… медик?
— Нет. Внук пациентки. Вы ей жизнь спасли. Но потом…
Он затих. Она взяла монету.
— Спасибо, — сказала тихо.
— Марина Сергеевна, — добавил он вдруг. — Не сдавайтесь.
На улице снова моросило.
А она шла и шептала сама себе:
— Каждая морщинка — это нота из прошлой мелодии. Но ещё можно написать новую. Если не молчать.
Крик ударил, как ток — из палаты, через стекло, через стены. Мороз по спине.
Марина застывает посреди коридора с ведром и тряпкой. Вены натянуты, словно струны. Сердце колотится, в памяти вспыхивает — муж, глаза налитые водкой и злостью, ремень на изгибе руки. «Ничего ты без меня не стоишь», — будто снова слышит. Тогда кричала она. Сейчас — кто-то другой.
Моет дальше. Молча. Но в груди будто жжёт. Не от хлорки.
В ординаторской все расселись. Кто-то жуёт, кто-то обсуждает нового анестезиолога.
— Санитарка, можно тут убирать попозже? — фыркнула медсестра Женя, даже не глядя.
Марина наклоняет голову. Улыбки — как иглы. Сглатывает.
— Вчера опять перепутала, что где ставить, — шепчет другая. — А ведь врачом была. Представляешь?
— Там не врач был, а уголовница, — проговаривает кто-то шепотом, шепотом, но чтобы точно услышала.
Марина становится у окна. Её отражение в стекле не такое уж старое. Сломанное — да. Но не старое.
Февраль. Ветки качаются, как руки на допросе.
— Убила же она, да? — шепчет Женя чуть громче. — Мужа. Под судом была. Всё знали, просто молчали.
Слово «убила» будто стреляет в лицо. Марина стискивает швабру так, что хрустит пластик.
— Она же молчала тогда. Даже не оправдывалась. Значит, нечего сказать было.
Марина опускается на корточки, но швабра падает из рук.
Из глубины памяти — топот, руки у неё в крови, чужая шея у краёв пальцев. И шёпот сокамерницы, тихий как молитва:
— Ты бы не выжила, если б не он. Понимаешь? Ты выжила.
— Вы бы тоже так поступили, будь на моём месте, — громко говорит Марина, и в ординаторской наступает такая тишина, будто все перестали дышать. — Но у вас, наверное, и мужья другие.
Все молчат. Удивление в глазах. Кто-то опускает взгляд. Кто-то делает глоток чая.
Марина поднимает ведро, выходит. Шлёпанье шагов по линолеуму слишком громкое.
Из ординаторской кто-то негромко кидает следом:
— Запереть зверя — это ещё не победа над ним.
— Санитарка Марина, к главному, — отрывисто крикнули из-за угла.
Она даже не успела переставить ведро. Тряпка медленно стекала с рук, капая на брюки.
Дверь в кабинет главврача была приоткрыта. Сквозняк из окна гнал прохладу по полу, хлопал белыми шторами — как будто помещение дышало. Она постучала, неуверенно.
— Заходите уже, — донёсся знакомый голос. Виктор. Не Александр.
Сердце в груди будто сжали щипцами. Она вошла. Он сидел в кресле Александра, раскинув ноги и вертя в пальцах ручку.
— Александр Николаевич занят. Но дел у нас к вам — выше крыши, — чуть улыбнулся он, не глядя.
Марина встала прямо. Сумка через плечо, руки плотно прижаты к телу, будто держат панцирь.
— Тут бумаги пришли, — кивнул Виктор на стопку. — Подпишите. Чисто формальность.
— А я тут при чём? — голос прозвучал хрипло, будто не из неё.
— Как «при чём»? Всё же через тебя оформлялось. Помнишь? Когда вы с ним в прошлом месяце… беседовали.
Марина метнула взгляд на стопку — сверху красным «Срочно». Без понятия, чего касается.
— Я не понимаю, что здесь…
— Да просто подпиши! — резко. — Не валяй дурака. Думаешь, у тебя выбор? Ты санитарка. С судимостью. Захочу — завтра ж вахтёршей пойдёшь. А не захочу…
Он встал. Очень медленно подошёл. В лицо не смотрел — ступал впритык, ноздри раздувались.
— Ты не боишься снова оказаться запертой?
Марина вздохнула. Медленно. Как перед прыжком. Слова вышли совсем негромкие:
— Боюсь только одного, Виктор… Снова потерять себя.
Она развернулась. Ручка двери царапнула ладонь, потому что пальцы дрожали.
Позади раздалось:
— Ошибаешься. Здесь выживают те, кто умеет сглатывать. Молча.
Она не ответила. Просто пошла по коридору. Белые стены, открытые окна, и капли с ладони на кафель. Одна за другой.
«Железные двери и тут, и там, — подумала она. — Но лишь внутри им не место.»
— Он умирает, — шепнула медсестра на ухо, вытирая лоб. — Врачи развели руками.
Марина стояла в дверях. Тёмный коридор больницы будто задержал дыхание. Где-то мигала лампа, пахло антисептиком и чьим-то отчаянием.
— Идите отсюда. Вы не врач, вы никто, — бросила Светлана, поправляя капельницу у Александра. Он лежал бледный, не шевелился. Только монитор пищал вяло — и с каждой минутой тише.
Марина не вошла. Прислонилась к косяку, зажала в кармане небольшой пузырёк. Из тех, что она сама когда-то изобрела. В те времена, когда её звали «доктор Миронова». А не «санитарка с прошлым».
— А если… — она сделала шаг.
— Ты серьёзно?! — в голосе Светланы почти паника. — Хочешь, чтоб нас всех засадили вместе с тобой?
Марина достала ампулу.
— Он на последних минутах. Это либо сейчас… либо он уже в архиве.
Светлана отступила.
— Я присягала на правила, а ты — на месть?
— Я присягала на жизнь.
Марина тихо подошла к Александру. Его рука была ледяной. Она ощутила, как дрожат собственные пальцы.
— Троксимезин подкожно. Его сердце не примет в вену, — пробормотала она. — Не кричите. Только не сейчас.
Щелчок. Шприц в руку. Вколола быстро. Смотреть на монитор не могла. Хотелось зажмуриться, но не позволила себе.
Пауза.
Одна. Две. Три секунды.
Аппарат пискнул. Громче. И — ровнее.
Светлана прикрыла рот ладонью.
— Ты чё сделала?
Марина села на стул.
— Вернула его домой. Если повезёт — успеет попрощаться с женой.
Он зашевелился. Глаза были мутные, слабые — но он видел. На неё.
— Ты? — сипло.
— Я, — прошептала Марина. — Только не говори никому.
Он закрыл глаза. На этот раз — не в смерть, а во что-то похожее на облегчение.
Светлана опустилась на корточки.
— Ты сейчас пойдёшь под суд. Опять.
Марина посмотрела в потолок и вдруг рассмеялась — тихо, сухо, будто кашель.
— Спасая его, я спасаю и часть себя.
— Говорили, не выживет, — бросила Светка в медсестёрской, сверля глазами Марину. — А он, смотри-ка, ожил.
Марина не ответила. Только убирала пустую чашку со стола, стараясь не выдать, как внутри всё гудело. Он жив. Он правда жив.
Дверь в ординаторскую хлопнула. Вошёл Виктор — кислый, как несвежее молоко, но почему-то в новом пиджаке.
— Марина Сергеевна, ко мне, — процедил сквозь зубы.
Назвал «Сергеевна». Первый раз.
Александр сидел прямо, в кресле у окна. Щёки розовели, голос был крепче.
— Проходи. Садись, — он указал на стул. — Документы читаешь?
— Всю ночь, — кивнула она.
— Риск оправдан. Виктор подписал их без согласования. Это… больше не его дело.
Марина почувствовала, как в спине что-то отпустило. Но только на миг.
— Я его уволю, — сказал Александр тихо. — Ты умеешь ждать. Теперь твоя очередь возвращаться туда, где ты должна быть. Я показал твой старый проект совету. Ты была права.
Ручка в его руке дёрнулась. Обернулся — Виктор стоял за дверью. Лицо побелело. Он сжал кулаки, отвернулся и шагнул прочь.
Марина встала медленно, почти на цыпочках. Как будто боялась, что этот момент исчезнет, если лишнее движение — и всё.
— Вы уверены? — спросила она.
Александр кивнул. — Ты вернула мне не только здоровье. Но и то, чего мне давно не хватало. Надежду. А теперь иди, скажи им: возвращается доктор Миронова.
Она вышла в коридор, и будто всё стало другим. Те самые медсёстры замолчали, когда она прошла мимо. Кто-то даже кивнул. Улыбнулся.
Виталий с приёмного поклонился, как будто не санитарке, а старшему врачу.
Одна из девчонок в ординаторской шепнула:
— Слышала? Она его спасла. Тайком, своим лечением. До сих пор никто не понял, как.
Марина улыбнулась — наконец по-настоящему, не кулаком в кармане.
А в голове звенело:
«Вера в работу одного сердца спасла сотни».
