Ржавчина на трубах облупивалась хлопьями, и Марина смотрела, как одна из них медленно осыпалась на пол, словно счётчик времени. Она стояла у стенки, прижав к животу коричневую папку — заявление на приём. Пальцы вспотели.
— Ну что, санитарка? — голос раздался с сухой усмешкой.
Виктор Сергеевич уже стоял у окна, курил электронную сигарету и не поворачивался. — Не забыла, как капельницу втыкают?
Он обернулся медленно. Длинное лицо, щека в оспинках, под глазами — привычная злоба. Он не ждал её ответа. Он смаковал момент.
— Сори, врач, — он наигранно пожал плечами, — у нас только санитарка.
Марина кивнула. Не то что бы согласилась — просто выдохнула.
Подписалась. Стёрла пот со лба.
— Думаю, ты будешь рада снова мыть за кем-то дерьмо. Практика полезная. Вон там, в зоне, тоже, наверное, руки не скучали.
Царапнуло. Не в лоб, а сбоку, как ногтем по ребру.
— Я всё понимаю, — тихо сказала она. — Мне просто надо начать.
Он усмехнулся:
— С этим опытом тебя никому не надо… Разве что в морг.
Марина вцепилась в край стола — ногти побелели.
Пространство вокруг будто покрывалось известковым налётом — холодно, вязко.
— Можете мне не напоминать, — ответила. Не дрожащим, но глухим голосом.
— Я помню всё сама.
Он ещё не успел открыть рот — в коридоре зашипела тележка. Металл проскрипел по линолеуму, запахло белизной и потом, как в камере после пересменки.
Марина шагнула к двери.
— Я начну сегодня.
— Переработки не оплачиваются, — бросил он ей в спину.
Она не обернулась. Только в узком зеркале рядом с выходом мелькнуло её отражение: чёткая спина, мягкие плечи, и что-то странное в глазах — как будто снова дышать начала.
«Сори, врач, у нас только санитарка.»
Но в этот раз — звучало почти… как шанс.
Звук захлопнувшейся двери ударил, будто в грудь — и стоял теперь, звоном в ушах. Не здесь, не сейчас, не в палате. Там. Далеко. Или близко. Уже неважно.
Марина сжимала в узле простыни пальцы, пока костяшки не побелели. Боль возвращалась тихо, как привычный хронический симптом, зашитый глубоко. Как синяк, который уже не видно, но он всё ещё болит, если надавить.
— Ну что ты, — с ложным сочувствием выдыхает какая-то молодая сиделка, — засмотрелась, да?
Марина не отвечает. В голове — лишь его голос. Глухой, тяжёлый, воняющий перегаром и властью:
— Ты никогда не сбежишь. Ты моя навеки.
И голос судьи много лет спустя:
— Статья 105. Задержание протокольное. Обстоятельства не смягчают ущерб.
Пять раз она вдыхала. Шестой — сдался. Палата снова стала больничной. Протёртые каталки, обтертые стены, дежурная лампа, жужжащая, как насекомое. Только внутри — всё по-прежнему гудело, как в камере, когда пол сильно холодный, а к стенке не прислониться.
— Подпишитесь, — сказала женщина в сером, когда Марине только дали её вещи. Никакой эмоции в голосе, просто бумага на столе.
Марина спросила: — А ребёнок?
Та даже не подняла глаз:
— Усыновлён. Вам можно запрос делать. Письмом.
Женщину бил муж девять лет. Она заслужила восемь.
И освободилась на седьмом.
Она не плакала. И тогда, и сейчас. Слезы были бесполезны — он их не уважал. Он бил за них ещё сильнее.
В коридоре раздался хлопок — пластиковый поднос выскользнул у кого-то из рук. Марина вздрогнула. Не от шума. От ухода, который казался знаком — как тогда, когда он хлопнул дверью и сказал: «Вернусь — убью. А пока подумай, за что тебя можно простить».
Она знала.
Прощения не будет.
Но выжить — будет.
Она медленно встала и поправила на койке одеяло — даже лишнее движение теперь казалось вызовом. Она знала, что память — это не плёнка. Её не перебьёшь. Но можно — прорезать. Как будто лезвием. Каждый день. Маленький надрез к свободе.
И если когда-нибудь кто-то скажет ей, что она была морально слаба… она не станет спорить.
Она просто скажет:
— Я выжила. Этого достаточно.
И тень, которая стояла в углу — уменьшилась. В глазах, не в комнате.
Ты моя навеки.
Нет. Уже нет.
Подозрительная тишина захлопнулась позади, как дверь в карцер — плотная, холодная, липкая. Марина замерла, держа ведро. Всё слишком тихо. Даже чихнуть боязно.
И тут — крик.
— Где ампулы?! Кто заходил в третий?!
Хлопают двери. Бабка в халате роняет банку с чаем, откуда-то бахает телевизор, потом тоже замолкает.
Марина двинулась было вперёд, но топот Виктора Сергеевича шёл навстречу. Он шёл, как рассерженный жираф: длинношеий, в белом халате, с папкой, которой он почему-то часто размахивал, как мечом.
— А вот и ты. — Он остановился и скрестил руки. — Санитарка наша, с высшим, да?
Марина опустила взгляд.
В его голосе звенело удовольствие:
— В хранилище пропал «Ниовен», шесть ампул. Угадаешь, кто сегодня была в ночную?
За дверью стояла медсестра Таня. Не заступается. Просто дышит боку стены, будто её там нет.
— Я не брала ничего.
Виктор фыркнул.
— У нас камеры сдохли. Вдруг совпадение. А вдруг — карма?
— Это ошибка.
— Конечно. — Он наклонился ближе. — Ты же говорила, хочешь снова лечить. Вот и начала. Незаметно.
Марина отвернулась. Челюсть свело.
— У Александра внезапно стало лучше. Совпадение?
Он отступил на шаг. Говорил тише:
— Хочешь подставить всех нас? За его жизнь тебя никто не попросит умереть, поняла?
На лестнице кто-то закашлялся. Тётка из пищеблока, та, что одну только глаза отводит, посмотрела прямо в Марину. И быстро спряталась за поворот.
— Пусть проверят остатки, — голос у неё дрожал, но она подняла голову. — Я ничего не брала. Я видела — хранилище закрыто не было. Восемь сорок пять. Кто тогда был на смене?
Тишина перед рассветом.
Виктор смотрел, как будто хотел ударить. Только по-другому — словом.
И выдал:
— Ты — не врач, ты — пятно. Вытираем насухо. Без остатка.
На лестнице снова кашель. Но уже не спрятанный — злой, надрывный.
— Ты слышишь? — шепнула себе Марина. — Они же молчат. Но слышат.
Она не упала. Но вдруг поняла — стоять уже ни на кого не опираясь.
— Я не брала ничего. Это ошибка.
Он вышел первым. Но дверь не закрыл. Как будто знал: будет, кому смотреть ей вслед.
”Я не брала ничего. Это ошибка.” — а звучит, как приговор.
Тусклый свет фар ударил в окно, как выстрел. Марина сбросила одеяло с плеч и встала босиком — пол был холодный, но она к этому привыкла. На кухне было тихо. Только капала вода из крана, будто кто-то заново отмерял ей время.
На столе — старый потёртый блокнот, открытый на середине. Она поправила очки, дрожащей рукой провела линию, перечеркнула, снова написала.
«Гипотеза: регуляция фосфатного обмена…»
Шум за окном — грузовик отъехал. Тётки нет — в ночную. Никто не увидит.
Она нагнулась, достала из-под стола аптечку, сверенную по памяти с научной статьёй шестилетней давности. Закрытая тема. Её тема. Захороненная вместе с дипломом, именем, лицензией.
Он лежит в одиночной палате, притихший, тяжёлый как камень — миллионер, у которого впервые в жизни ничего нельзя купить. Ни эту болезнь. Ни время.
Марина протёрла ампулу. Секунда паузы — как у хирургов перед первым разрезом. Она ведь могла ошибиться. У неё даже диплома больше нет. Одно только «место санитарки».
Она вошла.
— Что ты делаешь? — хрипло, почти не открывая глаз, спросил он.
— Спасаю себе совесть, — поправила подушку, отвела рукав.
— А мне? — попытался улыбнуться.
Марина помолчала. Рука почти не дрожала.
— Тебя — заодно.
Она делала всё медленно, бесшумно, будто воровала не лекарства, а право ещё что-то значить. Палата дышала его болью. Он дышал еле слышно.
— Ты же знаешь, что это риск, да? — пробормотал он, не глядя.
— Я семнадцать лет жила с риском, Саша. Потом села. Сейчас — уже не страшно.
Она убрала использованные ампулы, всё спрятала обратно. Под подушкой — блокнот. На всякий случай. На всякий риск.
Он смотрел ей в спину:
— Что ты делаешь, зачем рискуешь?
Она повернулась через плечо:
— Потому что если я уже ничего не стою — значит, мне нечего и терять.
И тихо вышла, будто не она только что сделала первый шаг в сторону возвращения — к себе.
“Потому что если я уже ничего не стою — значит, мне нечего и терять.”
— Поздравляю, — Виктор Сергеевич бросил на стол серый конверт с жирным пятном от кофе. Не глядя. — Официально свободна. Можешь больше не драить туалеты.
Марина сняла перчатки, смято сунула в карман. Палец было порезан — капля крови прокралась сквозь бинт. Она молчала. Глаза искали что-то за его плечом — окно, коридор, боль.
— Что, не ждала? — усмехнулся он. — После всего. Мы же добрые. Держали, пока могли.
— Я не… — голос оборвался. Она сглотнула. — Ничего не брала. Я…
— Да кто ты теперь, чтоб тебе верить? — Он обернулся, вытянул ящик стола, стал перебирать папки. — Мы тут жизни спасаем, а не вторые шансы раздаём. Санитарка с судимостью. Смешно же.
Марина смотрела на стены кабинета: бледно-зелёные, с волдырями краски. Как в камере, где плесень жила дольше людей.
— Александр начал говорить, — тихо выдохнула она. — У него снова рефлексы. У него…
— Да хоть плясать бы начал. — Он резко захлопнул ящик. — Без назначения, без допуска… Ты что, хотела тут вторую практику открыть?
Он подошёл ближе. Чернила на воротнике, перегар, лосьон вперемешку.
— Мы прикроем это тихо. Не хочу скандала. Для него ты никто — он всё забудет. А для нас ты уже проблема, — сказал он, понизив голос, — Скажи спасибо, что не полицию.
Марина медленно взяла конверт. Потянула клапан — внутри копия приказа, подпись та же, привычная до тошноты.
— У него была температура сорок, он задыхался. А ты на конференции тогда, — подняла глаза. — Мне что, график ждать? Протокол?
Он пожал плечами.
— Ты никому не нужна, сама виновата.
Она сжала бумагу в кулаке. И вдруг стало очень тихо. Как перед бурей или прозрением. Звон в ушах ушёл. Осталась тишина.
— Скажите это Александру, — бросила она, отворачиваясь, — если он ещё захочет слушать вас… после меня.
В коридоре пахло каким-то горьким чаем и чужим потом. Она шла медленно, не оборачиваясь. А он… он не крикнул ей вслед.
«Ты никому не нужна, сама виновата.» — именно эта фраза ещё долго звенела у неё в ушах. И она знала: запомнит её навсегда.
Небо всё ещё было тёмным, застывшим, как пролитый чернилами лист. Марина шла, кутаясь в шарф, не сводя взгляда с земли. Каждый шаг по мокрому асфальту отдавался в коленях, как воспоминание о тюремном лязге дверей. Она смотрела под ноги — будто боялась снова оступиться, снова попасть не туда.
— Всё это зря, — сказал тихо внутренний голос, старая ядовитая интонация мужа.
Свет вырвался внезапно, резкими всполохами фар. Машина мягко подъехала к бордюру. Александр вышел быстро, будто боялся, что она исчезнет. Пальто на нём дорогое, но лицо всё ещё бледноватое — он ещё не до конца встал.
— Марина Андреевна, — произнёс он, неловко. — Я… Мы… У меня столик в «Гастронаме» напротив парка. Я просто… Хотел отблагодарить.
Она не сразу нашла, куда деть руки. Пальцы сами тёрли край рукава.
— Вас кто-то увидит. Вас и меня.
— Я не прячусь. А вы? — он посмотрел ей в глаза. Спокойно.
Она кивнула. Возможно, потому что устала прятаться.
В ресторане было полупусто. Скатерти тяжёлые, свечи по две на столе. Громко вздохнула кофеварка. Вино плеснулось в бокал, и Марина опустила глаза, будто вспомнила дурной сон.
— Знаете, — сказал Александр, наклоняясь ближе, — я думал, мне конец. Все уехали — дети, врачи, друзья. Только вы остались. И это странно. Потому что вы… не обязаны были.
Она выдохнула. Медленно, но ровно. Боль ушла не сразу, но сдвинулась.
— Может, я просто не умею бросать. Даже когда уже все ушли, — сказала она и впервые за вечер улыбнулась. Несмело, как ребёнок, который не уверен, можно ли.
Он положил руку на стол — не касаясь её, просто близко.
— Ты спасла мне жизнь, — сказал он. — Я хочу помочь тебе начать заново.
Марина посмотрела в окно. Там, над деревьями, уже бледнела полоска света.
Пустого. Честного.
«Небо тёмное, но там уже мелькает утренний свет».
— Вы замёрзли?
Марина вздрогнула. Александр стоял чуть сбоку, с двумя кружками чая, но не делал шага ближе. Словно давал выбор — выйти из вечной настороженности самой.
— Нет, — соврала спокойно. И добавила, будто извиняясь: — Просто парки осенью всегда как вокзалы. Все куда-то идут, а ты — стоишь.
Он молча протянул кружку. Чёрный чай. Без сахара. Она приняла. Их пальцы даже не соприкоснулись.
— Сестра говорит, я снова человек. Мол, если ругаюсь на новости — значит, жив.
— Значит, вы её спасли, — пробормотала Марина.
— Это вы меня, — Александр посмотрел прямо. — Я же ведь знал, что вы — не просто санитарка. И не могла вы украсть. Ну вот и всё.
Она покачала головой. Лёгкая. Опасная. Обманчивая улыбка.
— Не всё. У меня всё ещё штамп. Всё ещё голоса в голове. Всё ещё…
— А у меня всё ещё рубцы. И позиции в совете директоров мне уже не вернуть. Разница в том, что я не один теперь.
Услышалось: «а ты?» — хотя он этого не сказал.
Марина смотрела сквозь него. Сквозь фонари, дворники, редкие листья под ногами. Он ждал.
— Мне страшно принимать чью-то веру, когда внутри будто шрам ещё гноится, — выдохнула она.
Он не ответил. Просто встал рядом. Тишина между ними раздвинула осенний воздух — не как пустота, а как новое пространство.
И только потом она заметила: на запястье у него часы, которые вчера лежали под капельницей. Без ремешка. Она закрепила стяжкой из бинта. Он не снял — даже на ресторан.
Марина тихо усмехнулась.
Небо было ещё тёмным. Но там уже мелькал утренний свет.
