— Вы только представляете, Катерина, — протянула Никитична, наклоняясь ближе. От неё пахло чем-то сладко-терпким и очень чужим, — я слышала… вас дома сюрприз ждёт. Анатолий, говорят, сам готовил.
Катерина на мгновение замерла между ступенями. В воздухе стояла хлорка, пластик мокрой перчатки прилип к её руке. Она вытащила ключи и посмотрела на Никитичну недоверчиво.
— Какой сюрприз? Он мне ничего не говорил.
— Вот-вот, — заговорщицки перегнулась Никитична через перила. — Молчит как рыба. А я вчера поздно мусор выносила — Раиса дверь чуть не мне в лицо открыла. А у неё на полу — лепестки, представляете? Розы прям сыпятся, как в кино. И голоса. Его и её.
Катерина медленно подняла глаза.
— Лепестки? — спросила, будто оступилась.
— Я, конечно, не вмешиваюсь, — продолжала Никитична, скрещивая руки на груди, — но такое не спрячешь, знаете ли. Всё слышно-с!
Катерина сглотнула. Металлическая дверь квартиры показалась тяжелее обычного. Её рука нечаянно дрогнула на ключе. Она разжала пальцы, вдохнула.
— Это очень на него не похоже, — шепнула она, глядя на тёмное оконце двери.
Никитична кивнула, как будто уже знала ответ.
— Вот и узнаете. Только не вздумайте сразу кричать. Иногда лучше сначала понюхать, а потом уж резать, как говорится.
Сзади прошмыгнула соседка с тележкой, пахнущей кошачьим кормом и нафталином. Катерина стояла, не открывая.
— Он же никогда… — произнесла сама себе, почти беззвучно.
— У каждого бывает первый раз, — отрезала Никитична и затянула шарф пониже, — главное — не второй.
Катерина повернула ключ. Щёлчок замка прозвучал как щелчок по сердцу. «Лепестки, говоришь… Это очень на него не похоже.»
Пока Катерина поднималась в квартиру, воспоминания нахлынули, как волна солёного моря. Под тонкой тканью пальто чувствовалась испарина — не от жары, от чего-то другого. Руки дрожали. Ещё с лестницы — запах кофе. Чёрный, как он любит. Или она. Уже непонятно.
Дверь скрипнула, как в тот день, когда он впервые вошёл сюда с чемоданом. Тогда был тёплый сентябрь, и он смешно запинался, снимая ботинки. «Катя, здесь как у мамы. Я даже дышать легче стал.»
В прихожей, у шкафа — их свадебное фото. Она в бледно-голубом, он — в слишком новом костюме, который никак не хотел сидеть по нему. Как картофельный мундир. Но смотрел на неё — будто боялся ослепнуть.
Она коснулась рамки.
— Он же никогда не давал повода, — сказала в пустоту.
На кухне посуда ровно сложена сушиться. Скруглённые тени от кружки ложатся на стол. Она берёт её — знакомый вес, любимая. Однажды он сказал: «Ты знаешь, как пахнет утро? Вот этой кружкой.»
Катерина опускается на табурет. Тишина щекочет нервы. В этой тишине — его голос, как он ругался с водопроводчиком, как пел под нос, когда мыл окна, как хрипло шептал ей ночью в затылок, называя «Женщиной с главной буквы».
А потом — осечка. Не сейчас, а где-то раньше, недели две назад. Он вернулся с работы поздно, в кармане пахло духами. Не её. И тогда она не сказала. Проглотила. А теперь лепестки… Раиса…
Катя встала, грудь будто слишком тесная. Подошла к балкону, распахнула. Сквозняк тронул фоторамку. Стекло поскользнулось по гвоздику, замкнулось вниз — и фото, с неловким костюмом и бледно-голубым платьем, скатилось по стене.
Она не подняла его.
Тогда всё казалось таким простым.
Дверь скрипнула, будто нехотя, и первый хруст раздавленного лепестка под подошвой ударил сильнее любых слов.
Катерина замерла в проёме. Прихожая была полутемной, только слабая полоска света тянулась из-под соседской двери. Комнаты — пустые, ни звука. Только запах — розы, да не её духи. Слишком настоящий. Сладкий, головной. И чужой.
Ещё шаг — лепестки вдоль ковра, как дорожка. До площадки. До двери с номером восемь.
Катерина не стучала. Никогда не любила этот звук — слишком похож на просьбу. Дверь была приоткрыта — и как раз настолько, чтобы услышать голос Анатолия:
— Раиса, ну хватит уже, ты что…»
Голос глухой, как будто внизу, где стол. Или сидят.
Катерина толкнула дверь.
Раиса, в махровом халате без пояса, стояла у плиты. Пар шёл от кастрюли. Анатолий — у окна. В рубашке, рукава закатаны, в руках какая-то чашка. За спиной — букет, тот самый, алый, на старом советском серванте.
Он увидел её первый.
— Катя?..
Раиса обернулась, неспешно. Улыбка поползла, как у кошки. Ни капли удивления. Даже брови не шевельнулись.
— Зашёл сахар попросить, — тихо сказал он. — Она… я просто…
Катерина не услышала остального. Ни голоса, ни шума кастрюль — будто всё стало ватным.
— С лепестками? — спросила она. — Ты к ней за сахаром — и так любезно украсил маршрут?..
Он шагнул ближе. Протянул руку. Слишком спокойно. Как будто ничего не произошло.
— Кать, это не то, что ты подумала. Раиса…
— Нет, Толя, — она отстранилась. — Сейчас даже не она. Сейчас — ты.
Раиса что-то проурчала себе под нос, но Катерина уже выходила. Не хлопнув дверью. Не устроив сцену. Сцена была внутри.
В прихожей она подняла один из лепестков. Зажала между пальцев. Он оставил на коже красный след.
— Лепестки остались на твоей совести. — Сказала вслух. Тихо. Чтобы только он понял.
Он встал между ней и дверью, выставив ладони, будто от чего-то заслониться пытался.
— Я зашёл ненадолго, Кать. Случайно… Раиса попросила лампочку сменить. Тоже сюрприз, блин, — он попытался улыбнуться. Даром, что губы дрожали.
Катерина не двигалась. И не моргала.
— Лампочку. Лепестками?
Раиса хихикнула где-то за спиной, приглушённо. Из кухни тянуло сгоревшей курицей и лавандовым освежителем воздуха. Стало ещё тошнее.
— Она сама, честно. Я только дверной звонок починить зашёл, и…
— И остался на чай? На любовь и чашку жасмина?
Он сжав губы посмотрел на пол, потом на неё. Лоб вспотел, рубашка измята. Носок один повернулся набок.
Она подалась вперёд:
— Знаешь, что убивает сильнее предательства?
Он не ответил.
— Когда начинаешь сомневаться, не сошла ли ты с ума. Потому что всё вроде как «невиновно». Всё вроде «случайно». А внутри уже срывается крепление.
Он дёрнулся было, шагнул к ней.
— Катя…
Она отступила. От его руки, от его попытки, от голосовой интонации, когда он делал себя маленьким. Снова.
— Ты обещал, — сказала она тихо, почти шёпотом.
Он покраснел. Поджал губы.
— Но это был просто разговор…
Катерина даже усмехнулась — мозга не хватило на слёзы. Только усмешка, как нарисованная.
— Разговоры случаются не случайно, Толя.
Стук часов был глухой, будто кто-то бил кулаком изнутри. Раз — два — три… Катерина стояла у порога, в пальто, которое давно потеряло форму. В углу пылилась коробка с его инструментами. Не разбирал с прошлого лета. Да и она не напоминала.
— Ты поужинала? — раздался голос Анатолия. Тихий, без подлиз.
Катерина не повернула голову. Посмотрела на их фото — тот август, когда он поклялся: «Никогда не причиню тебе боли». Стекло в рамке было мутное.
— Мы почти забыли, какая сегодня дата, — произнес он, делая шаг ближе.
Она медленно разулась. Лепестки под подошвой подсохли, прилипли к носкам.
— Я не забыла, — сказала она. — Просто не знала, с кем ты хочешь её отмечать.
Толя вздрогнул. — Катя…
Она подняла ладонь — молчать. Он подчинился.
— Раиса? — холодно спросила. — Или ты сам не понял, как туда попал?
Он сжал пальцы, как будто хотел удержать что-то. Или кого-то.
— Я… дурак, я поддался разговору, она попросила помочь с краном, ты знаешь, какой у неё этот характер…
— Знаю, — перебила. — Очень открытый. Особенно, если дверь не запирает.
Тут он подошёл ближе. Коснулся её плеча — аккуратно, ладонью снизу, чтобы не напугать.
— Не хочу всё это терять. Не хочу тебя терять.
Катерина смотрела в пол. На плитке был развод от кофе. Утро. Оно казалось другим теперь: сдержанным, неуютным.
— Мы забыли про нас, Толь, — тихо. — Ты — под кран, я — под вечерник, и всё на автомате.
Он кивнул.
— Прости, Катя, я не хотел…
Она вздохнула, села на край табурета, где ножка качалась при повороте.
— Ты лепестки специально разложил?
— Да. Для тебя…
Долгая пауза.
Она подняла на него глаза — усталые, но не пустые.
— Тогда не убирай их. Пусть лежат. У нас годовщина. И я хочу помнить, что мы чуть не похоронили.
Он выдохнул. Медленно опустился перед ней на корточки, будто боялся спугнуть.
— Давай попробуем ещё раз?
Она коснулась его щеки, и только потом, почти шёпотом:
— Мы не можем потерять всё ради одного недоразумения.
Стук часов слился с тишиной.
А Катерина вдруг подумала, насколько легко в одной прихожей может пахнуть и предательством, и домом.
«Время всё равно течёт, верным остается лишь наше желание быть вместе.»
