— Это всего лишь вечер для нашей дочери, почему у нас из этого снова битва?
Софья не смотрит. Губы поджаты, пальцы барабанят по кромке стола. Кофе остыл. Тёмное, вязкое пятно под кружкой растекается, как раздражение внутри.
— Потому что ты пытаешься снова притащить её. — Голос срывается чуть выше обычного. — Как будто я не помню, что было в прошлом году. Помнишь? Подарки без спроса, “тебе рано есть шоколад”, “сделай бантик ровнее, мать же смотри какая”.
Максим опускает голову, ладонями трет виски.
— Она бабушка, Соня.
— Нет, она контрол-фрик в цветастом пальто.
Он поднимает глаза. Смотрит так медленно, будто взвешивает каждое слово на языке перед тем, как оно ранит.
— Она — моя мама.
— И?
— И я не могу просто… отправить её куда-нибудь. Ты хочешь, чтоб я сказал ей: “не приходи”? Своей матери?
Софья встаёт. Порез на пальце от вчерашней банки снова расходится, капля красного падает в раковину. Она не замечает.
— Ты всегда её выбираешь. Всегда.
— Это не выбор! Это семья!
— А я что? Просто арендатorka в твоей жизни?
Он молчит. Софья выходит. Пятка задевает ножку стула, он глухо падает. Максим остаётся сидеть, щёки налились серым. Где-то на плите кипит чайник, никто его не выключает.
В дверях голос Софьи уже тише, но ближе к правде:
— Когда семья становится полем боя, кто выживший? Ты или я?
И только хлопок двери режет воздух окончательно.
Ты всегда её выбираешь.
Когда-то утро начиналось с её тепла и понимания, пока не появилась Таня.
Софья вспомнила запах липы — он капел с ветвей прямо на веранду. В тот день Нина Петровна посадила клубнику, а Максим приставал, что тот куст ближе — «он на меня смотрит». Смех. Белая рубашка в грязных коленках. И голос:
— Ты — лучшая, Софья. Знаешь?
Она тогда просто кивнула. Не зная, насколько всё изменится.
Сейчас — другая кухня. Насквозь прохладная, с тиканьем часов. Софья заливает чайник, не отводит глаз от окна. За окном — пусто, как внутри.
С рождением Тани всё стало… правильное. Строго.
— На ночь — одеяло потоньше.
— В три месяца — прикорм, не позже.
— Я делала так — ваш Максим выжил, ничего.
Софья пыталась дышать между правилами.
— Мы же с тобой команда, — говорил Максим, но его глаза каждый раз искали одобрения на том конце трубки.
И наступил вечер, когда Таня закашляла. Не с температурой. Просто горло. Софья взяла её на руки, а Нина Петровна сказала:
— Дай, я лучше. У тебя руки дрожат.
Отняла. Легко, привычно.
Софья тогда пошла в ванную и плакала — не от обиды. От пустоты. Потому что впервые подумала: «А я вообще мама? Или я — ошибка в планировке их большой семьи?»
Она обернулась и сказала в зеркало: «Ты — лучшая, Софья».
Но вышло фальшиво.
Тень недоверия уже стояла между ними, притворяясь заботой.
Потом, ближе к ночи, Таня заснула — и Нина Петровна переставила её в другую комнату. Без спроса.
Со словами:
— Пусть поспит в тишине. Здесь слишком душно.
Софья зашла в пустую детскую и не сразу поняла, что чувствует. Страх? Возмущение?
Нет. Одиночество.
И тогда впервые подумала: с тех пор, как появилась Таня — она потеряла всех, кто у неё был.
Даже себя.
«Ты — лучшая, Софья» — звучало теперь как дразнилка.
Коляска пуста.
Софья застыла посреди парка, будто кто-то выдернул её из тела. Пластмассовая игрушка-погремушка ещё раскачивается на ручке. Рядом — чужие лица, чужие звуки. Кто-то смеётся. Кто-то лакает кофе из стаканчика. Кто-то идёт слишком медленно. Таня? Нет. Не в кустах. Не на скамейке. Не под пледом.
Она выдохнула и рванула вперёд, не видя дороги. Сердце било в уши. — Танюша! — голос сорвался, глупо и слабо. Пальцы сжались в воздух.
На лавке сидела старушка в фиолетовом берете и щёлкала семечки. Мальчик прыгал по тротуарным плиткам. Два голубя взлетели с треском. Всё как обычно. Кроме пустой коляски.
— Извините… вы… — она шагнула к молодой паре, но те уже отвернулись.
И тут. Аллея справа. Тихо. Почти пусто. Что-то алое.
Софья вбежала — и споткнулась. Пальтишко. Танечкино польто валяется на песке, рукав заломлен, пуговица висит на нитке.
К горлу подступил кислый ком.
— Таня? — голос дрожал, стал чужим.
Щелчок каблуков сзади. Обернулась.
Нина Петровна стояла, держа девочку на руках. Голова Тани была прижата к её груди. Она спала.
— Вы что творите?! — крик сорвался в лицо свекрови. — Вы с ума сошли?!
— Она замёрзла. Я не могла оставить её одну.
— Она не была одна! Я отошла за чертовым кофе! На две минуты!
— Именно. Отошла. Кто ж ребёнка так оставляет?
Софья схватила Таню — осторожно, но резко. Голова девочки вжалась в её шею. Горячая, сонная. Живая.
— Где ваше право забирать её без слов?! Какое вы имеете… вообще… — голос задохнулся.
Нина Петровна стояла спокойно. Чуть выше подбородка — синяя жилка.
— Ты не чувствуешь. Но я спасаю вас. Обеих.
Бахнуло где-то в груди. Не громко. Как бытовой хлопок: сломалось что-то в проводке, и теперь не починить.
— Не смейте больше к ней подходить.
Софья ушла сквозь запыханные кусты, влажную землю и выглядывающее из-за облаков солнце. Девочка на руках пошевелилась и прошептала:
— Мама, мне снилась змея…
Позади заскрипел песок под каблуками.
“Коляска пуста. Тишина разбивается на тысячу осколков.”
— Довольно быть заложниками её заботы.
Софья почти не помнила, как добежала до дома в переулке — коляска стояла пустая, пальто Тани валялось на скамейке, сумка расстёгнута. Всё внутри било молотом.
Сквозь злой звон в ушах она не сразу поняла, что стучит кулаком — не по двери, по окну. Дверь отворилась без слов. На пороге — сама. Седые волосы аккуратно убраны, губы плотно сжаты. Тишина густая, как мёд на сквозняке.
— Где она?
Нина Петровна лишь кивнула головой куда-то в глубину — туда, где приглушённо играла музыка. Софья сделала шаг и тут же заметила Маленькую — Таня сидела на диване, ковыряла в шве подушки и всхлипывала.
У Софьи подкосились колени.
— Тихо, — сказала Нина. — Она испугалась на улице. Я решила, что так будет правильно.
Софья молча прошла — забрала дочь, чуть ли не выдернула. Руки у обеих дрожали. Таня уткнулась в шею.
Максим стоял у стены. Молча. Без попытки вмешаться. Ни в кого не смотрел.
— Вы не имеете права, это моя дочь!
Нина Петровна чуть вскинула брови, будто удивилась. Или — разозлилась.
— Твоя? А ты о ней позаботишься? Смотришь в телефон, сутки напролёт, пока девочка в одиночестве качается в своей коляске. Я рядом — а тебя нет.
— Забирая ребёнка — это не забота. Это уже…
Слова застряли. Горло пересохло.
Максим шагнул вперёд, будто хотел что-то сказать — и снова замер. Софья посмотрела на него, потом на свекровь. Пропасть между тремя людьми — и никто не сделал усилия перестроить мост.
— Всё. Хватит.
Софья удерживала дочь и себя. Обе дрожали в разных ритмах.
Уже в дверях обернулась.
— Вас здесь больше не будет.
Нина Петровна не ответила. Только чуть прижала губу, будто запирала за ними всё, что хотелось прокричать.
Софья не обернулась снова.
Она просто захлопнула дверь. На этот раз — навсегда.
Вы не имеете права, это моя дочь.
Звуки её шагов стираются с памяти их дверей.
Таня разложила фломастеры по цветам: красный, синий, зелёный. Ветка от мокрого клёна царапала стекло. Софья стояла у окна, пока вода медленно стекала по стеклу, как будто время вытекало вместе с ней.
— Мама, а бабушка приедет? — Таня не поднимала головы.
Софья обернулась. Хотелось обнять, сказать: конечно приедет. Что всё хорошо. Что взрослые как-то всё уладят. Но губы дрогнули, и ничего не получилось. Она села рядом, прислонившись плечом.
— Мы с тобой придумаем, как нам украсить тортик. Хочешь?
Таня пожала плечами.
Максим зашёл тихо, почти неслышно. На нём была та кофта, что он всегда носил на утренние прогулки с Таней. Он задержался в дверях. Ничего не сказал. Потом прошёл мимо, обняв дочь за плечи. В другой руке держал коробку — новые кроссовки.
Софья посмотрела, как его пальцы медленно двигаются по волосам дочери. Бережно, с усилием, как будто это единственное, что он может контролировать.
— Она вот звонила, — наконец сказал он.
Софья не ответила.
— Сказала, что передала для Тани носочки. Передаст через Олю из аптеки. Не хочет устраивать сцен.
Она моргнула: резко и сухо. Не дослушала. Встала. Пошла в детскую, поправила одеяло на уже убранной кроватке. Протёрла полку. Закрыла глаза. На кухне будто кто-то положил чашку — глухой звук о керамику.
Максим подошёл потом. Взял за руку. Просто так. Без слов. Но держал чуть дольше, чем обычно.
— Мы сможем, — сказал он тихо.
Софья отвернулась. Улыбки не получилось. Только губы натянулись. Слишком знакомо.
— А если нет? — спросила она.
Он молчал.
Где-то в комнате тихо пикнул телефон. Софья знала, чьё это сообщение. Но не пошла смотреть. Только села обратно у окна и всмотрелась в капли на стекле, в которых почему-то было больше правды, чем в звонках, голосах, и даже во вчерашних обещаниях.
Звуки её шагов стираются с памяти их дверей.
