Плед соскользнул на пол, и Людмила даже не нагнулась — только моргнула.
Телевизор глухо щёлкнул: синий экран распался на чернильные полосы, и в комнате стало почти тихо — только из окна тянуло дождём, и гудело где-то за батареей. На кухне остывал чай. Газета лежала развернутая — «Полуостров напряжения», заголовок жирный, врезался в глаз.
— Мам, — Верочка стояла в дверях, босиком, держала в руках зарядку, шнур намотался на пальцы. — А он опять… уехал?
Людмила не сразу ответила. Пальцем медленно провела по диванной подлокотке, где обивка пропала, осталась голая деревяшка.
— Уехал, — сказала. Голос чуть хрипел.
Верочка подошла ближе, прислонилась к косяку. В свитере дыру на локте зашила черными нитками — с детства шила черным, хоть нитки всегда были.
— Каждый вторник. Уже как по графику. — Она помолчала. — Почему он так часто уезжает в деревню?
— У него там… — Людмила сглотнула, поправила ворот халата, — дела. Наверное.
Верочка набрала воздух, будто собиралась еще что-то сказать, но не стала. Пошевелилась, шнур зашуршал о свитер. Потом ушла, почти без звука.
Людмила осталась сидеть. Дождь снаружи усилился — крупные капли лупили по подоконнику с глухим стуком. Она повернула голову к стеклу — стекло тёмное, отражает тень от платка.
Там, за окном, жёлтый свет лампы рассекал туман, мокрый асфальт лежал, как дно чего-то большого и холодного.
Людмила потянулась за чашкой, поставила на колени — чай был ледяным. Она пригубила — всё равно.
Мобильник на комоде замигал, экран беззвучно загорелся. «Сергей: в дороге. Всё хорошо.»
Она закрыла глазами.
Не сразу, но пальцы дрогнули. Нарочито медленно она потянулась к газете, провела рукой по странице — пальцы оставили на глянце тёмный след от чая.
Газета шуршала, когда она перевернула страницу. Там — дачи, банки, здоровье после сорока. Она всё листала — как будто искала.
На фотографии со страницы смотрела пара — он с лопатой, она у забора. Подпись: «Совместный труд и общие секреты — это и есть счастье».
Людмила посмотрела длинно, потом закрыла газету.
За окнами снова щёлкнула молния, совсем тихо. Газета соскользнула на пол, рядом с пледом. Людмила поднялась и пошла на кухню, шаркая.
Чай допивать не стала.
В коридоре сквозняк хлопнул дверью, и она вздрогнула — не от звука.
От того, что сердце сделало шаг. Вовнутрь.
Скрепка застряла в пальцах — кожа треснула у ногтя.
Она сунула палец в рот, засосала, морщась, и продолжила перебирать бумаги. Слева — старая рамка с фотографией: Сергей в сером костюме, она с непослушной челкой, у обоих странно светлые глаза от вспышки. Людмила прижала пальцами край рамки, будто боялась, что стекло дрогнет.
— Он и вчера был в деревне? — голос Верочки из-за монитора, с привычной полувялой интонацией, но тянущий, как зажившая рана.
— Угу, — не отрывая глаз от фото. — Сказал, дрова, крыша… не знаю.
Зашуршала складной папка, ручка упала, ударилась о пол и погремела.
— Ну… тебе не странно? Почти каждые выходные — деревня. Без тебя. — Пауза. — Я бы уже с ума сошла.
Людмила наконец подняла голову. Взгляд — будто сквозь стекло: мутно, далеко.
— Он же там вырос. Дом матери… Всё сам ремонтирует…
Верочка пожала плечами, потянулась за чаем. Пластиковая крышечка стакана лопнула с треском.
— Мне бы всё равно было странно. Сейчас всё ремонтники делают.
В кабинете стало душно. Людмила встала, пошла к окну, открыла фортку — с улицы донёсся мокрый гул трамвая и слабый запах бензина. Встала так, чтобы дышать сыростью.
— Он по ночам теперь телефон выключает? — вдруг тихо спросила Верочка.
— Утром сказал — батарея села.
Ногтем она поддела край лака на подоконнике. Начал отслаиваться, будто шкурка старого мандарина. Не отрываясь, ковыряла дальше.
— Слушай, я… извини. Могла не лезть. Просто ты нервничаешь в последнее время. — Верочка отхлебнула чай. — И… ты же раньше не копалась в его вещах. В прошлый раз сама говорила.
Людмила кивнула. Один раз. Словно остановку прошли.
Она подошла к столу, снова взяла фотографию. Долго смотрела на молодую себя. На Сергея — тогда ещё с мелкой щетиной, неловким галстуком, робкой улыбкой.
Опустила рамку вниз лицом. Бумаги заслонили её краем. Не поправила.
— Я просто… — сказала она. Но не закончила.
Села обратно, чуть зацепив ручкой бедро стула — скрипнул резкий звук, как при закрывании двери сквозняком.
На коленях скомканный носовой платок. Не свой. Его.
Сумка была старая, коричневая, с трещинками на ручках — хлопнула на кровать мягко, почти извиняюще.
Пальцы копались в ящике, промахиваясь мимо нужного. Косынки, какие-то чеки, фонарик. Ключи нашлись в конце — маленькие, тёплые от других металлов, с зазубринами, знакомыми на ощупь, как морщина на собственном лице. Людмила поднесла их к свету. Накрыла ладонью.
Со стороны кухни раздалось цоканье — Верочка в тапках, со своим телефоном.
— Ты куда собралась?
Людмила не посмотрела.
— Просто… надо.
— Опять туда, да? — голос рыхлый, без обвинений, но будто снизу подталкивает. — Наоборот бы — он к тебе должен.
Людмила молчала, перекладывала свитер. Потом подняла голову, но не посмотрела — сквозь, как в окно.
— Посылку принёс только что. Курьер спросил: «У вас муж всегда на чужой адрес отправляет?» — тихо, не обвиняя. Больше — удивлённо. Как будто сама себе не ответила.
Верочка облокотилась о косяк, держала чашку двумя руками — чай был давно холодный, прекрасно видно по поверхности.
— Погода ж мерзость. Замело наверняка, — сказала она. — Может, на выходных? Вместе?
Людмила ничего не ответила. Достала пластиковый пакет с медикаментами, зачем-то всё перевернула, вытащила только одну упаковку — валидол. Положила в боковой карман.
Словно сдалась. Но потом застегнула сумку до конца, с дёрганьем, как будто боролась с ней.
— Я ненадолго, — роняя слова, как сор на пол.
У порога запах пропитался сырой обувью. Куртка не застёгивалась с первого раза, молния цеплялась за внутреннюю ткань. Она материлась тихо — губами без звука, привычно.
Перед тем как закрыть дверь, на секунду замерла — ладонь на косяке. В комнате за спиной тихо щёлкнуло радио: «…на востоке Украины ожидаются осадки…»
Закрыла. Без хлопка. Тихо, как будто можно вернуться, если не грохнешь.
Дверь скрипнула, когда она толкнула её плечом — залипший замок не поддавался с первой попытки.
На крыльце лежал неровный слой снега. Мелкий и липкий — цеплялся к сапогам. В стороне, где тень от сарая, застоялась тишина, густая, как вата. Людмила вытянула шею, вглядываясь вдаль. Домов почти не видно — затянуты белесым туманом. Лишь на горизонте — тонкий дым из редкой трубы. Дорога — колея, как после трактора, петляет через деревню и будто теряется в поле.
За спиной щёлкнуло — дверь всё-таки прикрылась. Она подложила под мышку сумку, шагнула с крыльца. Деревня казалась вымершей: ни лая, ни голосов — только редкие следы человеческих ног, замело наполовину. От языка дыма щемило в груди. Пахнет гарью, влажными дровами.
— Эй! — голос над ухом, сиплый. — Ты, к Серёжке?
Снег хрустнул. Людмила обернулась — у обочины стояла старушка в платке, несущая канистру в сетке. Куртка на ней была огромная, чужая, с оторванным карманом. Женщина смотрела не в лицо, а куда-то мимо, больше в сумку Людмилы.
— Я… — Людмила поправила шарф, — Да, к нему.
Авдотья фыркнула, отплёвываясь от снега.
— Он у нас тут… с весны. Не у всех так вот… — она махнула рукой неуверенно, — руки на пользу. Всё копает, строит. Ходит по утрам с рюкзаком, как школьник. Мы уж думали, сбежал от кого.
— А у него… кто-то есть? — выдохнула Людмила, будто чужим голосом.
Авдотья прищурилась. Долго щурилась. Потом сказала:
— Кто ж теперь знает. Он немногословный. Ты заходи как дойдёшь, там чай, у меня буряк вчерашний остался.
Сумка уже врезалась в плечо. Людмила кивнула, не глядя. Пошла дальше, вниз по тропинке. Гусиный след в снегу — заплетённый, как дурная мысль. Шаги её сбивались, то влево, то вправо, словно ноги забыли, куда они всё это время шли.
Вон, крыша — тонкая линия в сугробах. У поворота — обрезок доски, торчащий под углом. На раме окна — скотч, крест-накрест. Калитка чуть приоткрыта, петля просела, держится на ржавом гвозде. Руку протянула — гвоздь звякнул, ударил по железу. Треск, как будто кто-то в доме замер и прислушался.
Она замерла тоже. Дыхание шло паром. Тишина.
Шаг. Лёгкий сдвиг двери внутрь. Дерево хрустнуло под подошвой. Где-то в глубине — звук: будто нож по доске. Или скребут чем-то. Или…
Она сделала ещё шаг. Одну перчатку сунула в карман. Вторую оставила на ладони — в ней ключ. Старый, с затёртой биркой. Держала его так, будто это был нож.
Дом пах — плесенью, пылью и чем-то ещё, копчёным, как будто что-то запекали долго, до самых костей. Она шагнула в темноту прихожей. И остановилась.
Не знала — звать или смотреть.
Просто стояла, пока из соседней комнаты кто-то не кашлянул. Мягко. Буднично. Как дома, когда возвращаешься не вовремя. Или слишком поздно.
Она положила ключ на подоконник. Рядом — кружка с молоком. Тёплая. Пахнет корицей.
Коврик у дверей был мокрый, будто его только что топтали валенками.
Людмила помедлила, ткнула дверной звонок и сразу пожалела — звон протяжно ухнул внутрь, как в кладовку. Её дыхание запотело на стекле. За дверью — сначала тишина, потом скрип пола.
— Щас, щас, — мужской голос, глухо, с тяжёлым дыханием. Повернулся ключ, ещё один, потом щелчок.
Дверь приоткрылась. Сергей — в куртке нараспашку, в шапке набекрень, с пятном краски на щеке. Рядом запах мокрых досок, хвои и кислой капусты.
— Люда?.. — глаза быстро пробежали по её лицу, сумке, уставшим рукам. — Ты… чего?
Она промолчала. Только откинула капюшон. Изнутри потянуло теплом, елью и чем-то сладким, как булка с маком.
— Да я ж… — он отступил вглубь и, сам как-то растерянно, махнул рукой. — Ну, заходи.
Она прошла. Под ногами скрипнули доски, дальше — один за одним вспыхнули тонкие гирлянды, висевшие кое-как — на гвоздик, на прищепку. Под окном — стол: скатерть, две тарелки, в одной что-то парит.
— Я не успел. Ещё два дня бы и… — он потёр шею. — Хотел, чтоб сюрприз. Не так, а…
Людмила подошла ближе. На подоконнике — коробка с красными игрушками, две уже лежат на полу. На диване — её старый плед, тот, с ласточками. Под ним подушка, её из дома.
— Ты… всё это время?..
Он кивнул. Неуверенно. Потом замер, поправил что-то на елке. Шишка отвалилась — он поймал её, неловко засмеялся и тут же осёкся.
Она сделала шаг к нему, потом — к сумке, бросила её молча у двери. Присела на край дивана. Губы прикусила. Ногти на правой руке — обгрызены. Сергей возился у плиты:
— Ща подогрею. Оно лучше, когда горячее…
В кастрюле стукнула ложка. Треснуло полено в печке. Людмила смотрела на свои варежки — теперь она их сняла, обе держала коленями. Покрасневшие руки дрожали еле-еле.
— Я… думала, ты от меня, — сказала почти шёпотом, будто боялась, что скажет громче и всё исчезнет.
Он остановился. Весь в краске и муке, стоял с половником наперевес.
Никто больше не говорил.
Она вытерла глаза ладонью. Потом достала шампунь.
— Тут пахнет мною. Ты откуда его взял?
Он не ответил. Оторвал гирлянду — та зацепилась за карниз. Застряла. Он не стал рвать. Отошёл к двери. Снял свою куртку. Сел рядом. Тихо.
От ёлки доносился запах пыли и сена. На улице начинал темнеть. В чайнике закипала вода, забытая.
Камин потрескивал, но щепка в правой створке всё никак не сгорала, тлела разбухшей серостью.
Сергей сунул пятерню за спину, нащупал плед, развернул его неловко — зацепил кружку, та качнулась и остановилась. Людмила сидела рядом: носки с убежавшей петелькой, рука на колене — пальцы будто бы забыли, как сжимать.
— Дрова отсырели, — мягко сказал он, как будто между прочим. — Я в сарае пересортировал, думал, сухие взял.
Она кивнула. Тихо. Без взгляда.
В телевизоре шёл какой-то старый фильм: неразборчиво шуршали голоса, кто-то плакал, кто-то ронял ложки. Людмила дотянулась до пульта, выключила. Картинка исчезла, и в комнате сразу стало слышно, как пахнет яблоками из печи.
— Прости, что сомневалась, — сказала она. Неровно: то ли глотнула воздух, то ли не договорила и решила не возвращаться.
Он не ответил. Посмотрел на неё — не в лоб, а ближе к виску. Левой рукой поправил плед, но вскоре убрал, как будто тот обжёг.
— Я… — начала она, но замолчала, губы сжались. Потом легонько повела плечом. — Просто… как будто тень эта… висела. И теперь — не висит.
На кухне поскреблась кошка. Ни он, ни она не пошевелились. Только чуть громче зашуршал огонь.
Сергей встал, подошёл к окну, долго стоял косясь на улицу, будто ждал там кого-то. Потом поднял раму на палец, опустил. Скрипнула.
— Завтра поеду в Харьков, — сказал он, не оборачиваясь. — Утром. Там же работа.
Она кивнула опять. Не посмотрела.
— Ты оставайся, если хочешь, — добавил он, уже идя к двери. — Тут… спокойно.
Закрыл за собой тихо. Плавно, без щелчка. А плед скатился с дивана, шорох — еле слышный, как падающая иголка.
