— Она себе вчера гречку в чайник засыпала, Ром. ТЫ это нормально считаешь?
На столе – засохший кусок хлеба и чёрная, с облупленным краем чашка. Пахнет вчерашней тушёнкой, из раковины тянет чем-то кислым. Оксана стоит у плиты, стучит указательным пальцем по столу. Радио бубнит о погоде, потом о ценах, потом снова про погоду.
— Ты слышишь, нет? — Она повернулась, держа нож наискосок, как бы забыв его опустить. — Я клянусь, в чайник! Я хотела себе воды налить, а там… каша. Понимаешь? КАША.
Роман сидел, прижав ладонь ко лбу. У него рубашка на одной пуговице перекошена.
— Она… в прошлый раз говорила, что хочет остаться. Что деревня — это всё, что у неё есть, — бормочет он. — Мы, помнишь, обещали ей… до конца.
— До какого «конца»? — Оксана швырнула нож в раковину. Брызнуло. — До той же каши в утюге? До пожара? До «Оля, а ты кто такая»?
Он посмотрел на неё – коротко, мрачно. Потом снова вниз.
— Ну подожди. А если вдруг? — пробует он. — Ну просто приехать, почаще. Или нянечку нанять.
— Ага. И платить ей из чьего кармана? Из моей зарплаты за смену в аптеке, да? Или ты свою папку с чертежами наконец в Золотой век сдашь?
Тишина. Радио замолкло.
Она подошла ближе — запах её кожи был острым, как палёный чай. Запястья в синяках — коробки на складе не сами прыгали в багажник.
— Скажи. Скажи, заберём в дом, а?
Он смотрел на чашку. Потом — в сторону холодильника.
— Может и говорила, — вдруг выдавил. — Но… мы ведь обещали…
— Обещали не сдохнуть, как её отец. Так ты сам говорил! — голос сорвался, и она тут же осеклась, закрыв рот рукой, как будто вырвался чужой голос.
Роман встал. Возился с чайником — щёлкнул, хлопнул крышкой, не глядя, мимо попал мимо подставки.
— Не сегодня, Оксана, — еле слышно. — Не такими словами, не с утра.
Она стояла, не двигаясь. Потом протянула руку, взяла ту чашку — потянула к мойке, но остановилась. Вздох. Поставила её обратно.
В радио снова пошла музыка. Старый шансон с перебоями. Секунда. Другая.
— Я ей сегодня позвоню, — сказала Оксана. — И ты будешь рядом. Или я звоню сама и говорю, что ты больше не можешь. Решай.
Он не ответил. Только схватился за затылок обеими руками и сел обратно.
На подоконнике зашевелился кот, зевнул в сторону стены и снова свернулся, как будто ничего такого и не происходит.
Запах мокрой штукатурки и варёной картошки стоял в воздухе, будто и окна ни разу не открывались.
Оксана вошла и сразу вздрогнула — ступенька под ногой прогнулась и хрустнула. Деревянный пол тянул сыростью, сквозняк прошёл меж ног. На столе — газета «Знамя труда» шестнадцатилетней давности, под ней круглый след от чашки. Старый шкаф скрипнул, как будто с укором, и замолчал.
Зинаида сидела у окна, сжимая стакан в железнодорожном подстаканнике двумя руками. Ложечка стучала, отчего чай чуть выплёскивался, оставляя бурые слезинки на фарфоре. От неё не пахло — даже запаха не было. Оксана вдруг поняла: не пахло ничем. Ни духами, ни кремом, ни жизнью.
— Ну и что вы там решили? — Зинаида подняла глаза, будто только что вернулась издалека. — Отказала я вам.
Тишина повисла. Радио на подоконнике хрипело метеосводкой.
— Мы просто хотим помочь, мама… — Оксана поставила сумку на пол, медленно, как будто на ней лежало что-то неподъёмное. — Ты же сама говорила, что одной уже тяжело.
Зинаида усмехнулась. Беззубо, как-то по-детски.
— А разве лёгко было, когда петелку мазала с горчицей и в школу вас всех по двое собирала? — Она дёрнулась, проливая на колени чай. — Что-то никому не было дела.
Роман молчал. Стоял у двери, мяся кепку пальцами, будто репетировал извинение.
Оксана обвела взглядом потолок — над койкой пятно, как карта Испании, и паутина медленно развевалась на сквозняке. В углу висел промасленный пакет от сахара, в нём — засушенный укроп.
— Мам, ты упала в прошлом месяце. Мы же узнали только от соседки Полины!
Зинаида вздохнула и опёрлась на подлокотник.
— А чё? Полина — баба голосистая. Ей всё расскажи — через два забора узнают.
— А если упадёшь и не поднимешься? Что тогда?
— Тогда и не поднимусь, — отрезала она, поднося дрожащие губы к краю стакана. — Не в игрушки же играем.
Оксана затихла. Слух уловил скрежет на чердаке — мыши, может, или просто ветер. Роман кашлянул.
— Мы хотим, чтобы ты была в тепле. Среди людей. Где тебя… ну, обслужат.
— Обслугой, значит, хотите окружить? — перебила Зинаида. — А вы? Рука отсохнет, если раз в неделю борща привезёшь?
Оксана повернулась к Роману. Он смотрел в пол.
Молчанка давила сильнее сырости.
— Мы… Мы ведь думали, тут только на время, — с трудом выдавила Оксана.
Зинаида отвернулась к окну. На подоконнике стоял плюшевый заяц — выцвевший, с одним глазом. Рядом — пакет молока с засохшей каплей у горлышка.
Потом она заговорила, не оборачиваясь:
— Пока мне не закрыли глаза чужие руки, я сама решать буду, где сдохнуть.
Слова эти упали в комнату, как ледяной кусок.
Оксана села на край табурета. Стукнула коленом об ящик — тот заскрипел, будто в обиду.
С улицы донёсся звук проезжающего мотоцикла. Потом снова стало тихо.
— Мы просто хотим, чтобы тебе было лучше, — почти шёпотом сказала она.
— Хотите, чтоб вам проще было. А мне… чтобы я была тихая.
Зинаида взяла газетку со стола, начала её сворачивать — мелко, тщательно. Кружочки от чашек на ней оставили бледные ореолы.
Тишина уже не резала. Она прилипла, забилась в углы.
— Я картошку почистила. Всё равно не едите. Хоть курице отдам.
Оксана встала. Покосилась на Романа. Он отвернулся к дверному косяку.
Никто не попрощался.
— Если она сейчас не перепишет, нам потом вообще ничего не достанется, — Оксана резко воткнула вилку в слойку, так что из неё потекла вишневая начинка, как кровь на белую тарелку. — Ты сам знаешь Егора. Он только и ждёт.
Роман смотрел в кружку с кофе. Она уже остыла, плёнка натянулась поверху, как старая простыня. Он поднёс к губам, но не пил.
— Ты это серьёзно сейчас? Дом-то её. Она до сих пор жива, кстати, — бросил он, не глядя.
— Да кто спорит, живёт. Но ты же видел, как она? Кухню пожаром тянет, потолок в грибке. Если не мы этим займёмся — продаст кому попало. Или, что хуже, под себя всё подписать даст.
Официантка прошла мимо, пахло ванилью и чем-то горьким, может, корицей. У Оксаны забрякала ложка в стакане с чаем — громко, как будто это был удар по столу.
— Мы всё равно на неё деньги тратим. Ездим, продукты, ремонт ей, лекарства. Егор где был всё это время? Ты знаешь, он туда поступил просто, чтоб в универе от армии отмазаться?
Роман чуть в сторону голову повернул, губы поджал. Вдохнул, выпустил.
— И что, ради этого ты её в дом хочешь засунуть? Чтобы потом…
— Слушай, — Оксана скинула салфетку со стола, как бы случайно, — хватит лепить из себя мученика. Мы не бесконечны. КОНКРЕТНО: если сейчас оформить — получим часть официально. Потом продадим. Рефинансируем ипотеку. Я считала.
Он улыбнулся уголком рта, криво:
— Ты — считала? А если она скажет «нет»?
Она замялась. Глухо радио мурлыкало под потолком, кто-то говорил о пробках в центре.
— Попросим. Убедим. Под давлением у неё сердце слабое, она сразу… — Оксана запнулась.
— Вот. Вот это ты сейчас сказала. Самой-то не мерзко?
Молчание.
Она сглотнула. Потянулась за своей чёрной сумкой — щёлк, молния. Порылась. Тихо.
— Мы не тянем больше. Я не могу, ясно?
Роман сидел. Потом кивнул, еле заметно.
— Она не подпишет, ты же знаешь. Только поскандалим. И Егор ей напишет. И будет этот цирк.
Оксана вскинулась чуть:
— Она легко соглашается, когда думает, что спасают. Главное — не давить. Сказала, что боится остаться одна. Вот и всё. Просто сыграть на этом.
Он замолчал, вытер угол стола большим пальцем. Потом встал.
— Мне надо на работу. Ты знаешь, как это всё закончится, Оксан. Только говоришь, будто не знаешь.
Оксана осталась одна. В её бокале с чаем плавала долька лимона, набухшая почти до прозрачности.
Сапог предательски хлюпнул в луже у калитки.
Оксана поморщилась, вытащила ногу, поглядела на серое небо. Ветер дёрнул её шарф, как будто дразня. Под курткой неприятно липла спина — то ли от памяти последних слов Зинаиды, то ли от дороги.
Егор стоял у калитки, прислонившись к столбу, с рюкзаком на одном плече. Щеки свежие, загорелые, в глазах — эта его дурацкая уверенность. Сразу захотелось развернуться.
— Я теперь тут, тётя Оксана, — сказал и усмехнулся. — Бабушка сама попросила.
Слова повисли в воздухе, как нечищеный снег — рыхло и без шанса растопить их теплом. Оксана замерла, пальцы сжались в карманах так, что хрустнула фаланга.
— Ага… — сказала она, медленно проходя мимо. — Интересно.
Он стоял, не двигаясь. Как будто так и надо — встал утром, собрался и приехал рушить чужие схемы.
Она постучала в дверь, но Зинаида уже отворила изнутри, как будто видела их сценку в окно.
— Заходите, если по делу, — пробурчала старуха и пошла внутрь, не глядя назад.
Оксана сняла сапоги у порога, прошла в гостиную. Всё тот же дом — облезлые обои, розетка, где нельзя включать чайник. Но что-то было иначе. Что-то в запахе. Как будто обратно в него вдохнули дыхание. Воняло варёным луком и свежей краской.
— А у нас ремонт будет, — сказал Егор, проходя следом. — Печку переложу, крышу поправим. Я в техникуме как раз практику прохожу сейчас. — Он бросил рюкзак под табурет. — Там сосну начали рубить возле речки, дров на зиму наберу.
Оксана молча села на край скрипучего дивана. Пальто не сняла. Колени поджала. Прошлась глазами по углам — нашла ту самую трещину на потолке, которую мечтала когда-то замазать гипсокартоном. Мечты укладывались в планы уютно, как кастрюли по полкам. До сих пор укладывались.
— А как же учёба? — тихо спросила она, глядя ему в подбородок.
— Да нормально всё. Тут и интернет есть, и до города час — автобус ходит. Не хуже общаги-то.
Пауза повисла. Треснула где-то внутри. Оксана встала, поправила шарф, снова села.
— Но ведь у нас… Мы же… — Она выдохнула. — Мы же собирались уже…
Егор пожал плечами. Глядя в стену, не в неё, он просто сказал:
— Не обижайтесь… Просто я раньше не понимал, как сильно она одна тут. Теперь понимаю.
Она посмотрела на его ладони — крепкие, с землёй под ногтями. Он держал ими всё неправильно. Дом, бабушку, сам себя — всё не её руками, не так, как она бы устроила.
— Я всё равно с ней поговорю, — почти прошептала она. — Чтобы всё по-честному было.
— Разговаривайте, — коротко кивнул он. — Только меня это уже не касается.
Снаружи ветер задрожал в журавле колодца. Где-то за спиной тикали настенные часы, давя каждой секундой на висок. Оксана встала, подошла к окну. На подоконнике пылился кактус с дохлой мухой в иголках.
Она потянулась к нему, но опустила руку. Просто постояла. Ещё чуть-чуть — и треснет, как старая рама.
Ветер хлопал деревянной дверью сарая, словно насмехался.
Оксана сидела на краешке старой лавки, колени вместе, руки в перчатках — и всё равно мёрзнут. Егор по-деревенски развалился на низеньком табурете, облокотившись на колено. Бабка рядом — в платке и в добром молчании, будто всё уже решила за всех. Солнце било в лицо, и Оксана не могла нормально смотреть — щурилась, как будто от этого могла не видеть, что творится.
— Ну, мы ж всё утро по автобусам, — проговорила она, голос проскрипел. — Хотели поговорить… Собраться, обсудить, как лучше…
— Мы уже обсудили, — буркнул Егор, ковыряя ногтем замок на телефоне. — Я тут. С бабушкой.
Молчание звенело. Даже скрип мыши под полом слышен стал.
— А учёба? — спрашивает Роман с другого конца лавки. — Тебе ж на заочку этим летом.
— Заочка — на то и заочка. Интернет есть. Да и… — Егор пожал плечами. — Мне с ней лучше. Тут всё понятно.
Он кивнул в сторону бабушки. Та с трудом повернула голову: то ли благодарна, то ли просто хочет спать.
Оксана резко выдохнула, как будто удар в живот получила.
— Так нельзя. Мы ж планировали переоформить всё — чтобы никто потом сюрпризов… — Она на мгновение закрыла глаза. — Мы ж не просто так…
Егор усмехнулся. Голос у него стал чуть громче:
— Да вы всё про бумажки свои. Вы когда тут последний раз были до этого, а? Она ж тут одна, дождь — и крыша течёт, а вы — «оформить». Хоть раз спросили, чем она живёт?
Роман опустил голову, как будто ждал этого. Оксана вцепилась пальцами в свою сумку, хруст замка — как будто что-то ломалось внутри.
— Мы ей помочь хотели! Комнату, чтоб тепло, врачи… — Она запнулась. — Чтоб не так, как сейчас.
— Лучше остаться живой, чем в тепле, — бросил Егор, как плевок. — Тут корни. Не ваша логика.
И снова тишина. Даже радио в доме затихло.
Бабушка вдруг откашлялась, горлом так, с натугой, будто её за горло кто держит.
— Он мне читает по вечерам, — просто сказала она, прерывая это всё. — И суп варит, нормальный.
Оксана встала слишком резко — лавка повела себя, скрипнула, качнулась, чуть не упала. Она выпрямилась, но в глазах что-то щипануло.
— Понятно.
Прошептала — и пошла. Не к выходу, а просто — прочь. Как в гости, где тебя не ждали. За воротами зацепилась курткой за гвоздь, выдернула, не глядя. Ткань хрустнула, осталась висеть.
Но она даже не обернулась.
С ветрового стекла капало — слепо, будто автобус плакал вместо них.
Оксана мяла в руках пустой билет, шорох был громче моторного гула. На соседнем сиденье Роман что-то ковырял в телефоне, пальцем, будто в носу. Молчал уже с той самой веранды, где лавка качалась под ними, и бабушка смотрела, как будто знала всё с самого начала.
— Он даже спасибо не сказал, — вырвалось у неё. Сухо, как тряпкой по стеклу.
Роман не поднял глаз. Плечом подвинулся к окну, словно ближе к этому унылому пейзажу с обманчиво зелёными полями.
— Кто — Егор? — хмыкнул. — А за что?
Оксана закрыла глаза. Всё чесалось изнутри — от пяток до ушей. Хотелось встряхнуть его, встряхнуть самого себя, отмотать, придумать другое, ну хоть что-нибудь. Но только этот автобус, водитель в спортивной куртке, стикер “Не отвлекать”, трещит радио где-то под сиденьем — про свадьбы звёзд и лужи на дорогах.
— Мы два года возились, — сказала тихо. — Два. Мать его кабинетами возила, лекарствами пичкала. Он сказал, что она “теперь спокойна”. Знаешь, от чего? От твоей жены.
Роман повернул голову. Его глаза были пустыми — не злость, не усталость — просто никакие. Он кивнул, будто пришло его время соглашаться.
— Ну и ладно. Возьмём другое.
Она пропустила «ладно». Оно ушло мимо. Оксана смотрела в грязное окно, где деревья прыгали в обратную сторону, и вдруг — что-то дрогнуло внутри, как плохой желудок. Планы — всё-, что-мы-построим — эта картинка с машиной, депозитом, квартирой — всё вдруг стало липким, как чужое бельё.
— Да, возьмём… — сказала она тихо, но слово «возьмём» повисло, как крошка на подбородке, которую некому стереть.
Сквозь мутное стекло мелькнул указатель: «Киевская объездная». И автобус чуть дёрнулся — на кочке. Или это её сердце.
