Сквозняк хлопнул дверью за её спиной. Воздух пахло улиточным кремом и зелёным чаем. На полу, у самого порога, валялся пластиковый динозавр с откушенной головой.
— Мама, ты… это… Что тут происходит? — голос дрогнул, сорвался. Лариса скинула кроссовки, но не сделала ни шага дальше.
В углу прихожей, прищурив глаза, Татьяна Сергеевна держала на весу Ларисину норковую шубу. Рядом, на пуфике, сидела незнакомая женщина — лет сорока, с губами цвета свеклы и полупрозрачным пакетом, в котором виднелись пачки долларов и коробочки с кремами.
— Ларисочка, солнце! — Мать оживилась так, будто увидела старую подругу. — Тут такая хорошая женщина! Мы просто…
— Э-э, извините, — вставила незнакомка, аккуратно пряча деньги обратно, — я, наверное, не своевременно… Я могу и попозже…
Лариса наконец шагнула вперёд. Мимо детской кроватки, поверх груды мягких игрушек на табуретке, в котором была заткнута пустая кружка с корочкой чая.
— Это моя шуба. МОЯ. Ты спросила вообще?
— Да ну что ты, глупость! Мы же дома, ты же не носишь её. Пыль стоит. А у Светланы скоро корпоратив…
— Светлана?
— Ну мы только чай попили, подумали… Она предложила хорошую цену. Да и ты всё равно… — Мать махнула рукой, будто отгоняла муху.
Лариса смотрела, как пальцы чужой женщины скользят по горлу шубы. Ей казалось, она вот-вот вцепится ей в нос — или себе в волосы.
— Мама, ты кладёшь обратно. Сейчас же. И — выходишь.
— Ой, Ларочка, не начинай! Ты всегда эмоции…
— ВЫХОДИШЬ! — она услышала, как голос прокатился по квартире, зацепился за холодильник, ударил в выключатель. Из комнаты выглянул младший, громко сосал соску.
— Я не понимаю, почему ты сразу так, — Татьяна Сергеевна поправила цепочку на шее и сделала шаг назад. — Я для тебя…
— ТЫ ДЛЯ СЕБЯ! Всё для себя. Чтобы опять рассказать Оле из бухгалтерии, как у тебя «дочь-неумёха». Купить себе поход к косметологу. Или кому-то там помочь. Всегда «самое лучшее» — из моего дома. МОЕГО!
Незнакомка уже стояла у двери с пакетом, неловко натягивая куртку.
— Я, пожалуй, пойду… — пробормотала она и перекрестилась — то ли про себя, то ли от ужаса.
Дверь за ней закрылась без шума. В прихожей на пол сполз рукав шубы.
Тишина.
Мать выдохнула, посмотрела на Ларису долгим взглядом.
— Я просто хотела как лучше, — тихо, как будто признавая вину, но больше — как упрёк.
Лариса молчала. Потом медленно склонилась, подняла шубу, прижала к груди, как ребёнка. Щека коснулась меха. Склонилась ниже.
— Уходи, — тихо. — Ненадолго. Надолго. Всё равно. Но уходи.
Сквозняк снова качнул дверь. Из кухни доносился скрежет ножа по деревянной доске.
— Опять у тебя тут бардак. Как Федор это терпит?
Лариса поставила чашку прямо на крошки от печенья, медленно, чтобы не выдать дрожь в пальцах. Стол был завален: детская кружка набок, зелёная пластмассовая ложка с кашей катилась к краю. Мать вытирала раковину с видом хирурга, спасшего пациента своим личным спиртом.
— Мама. У нас трое детей. Бывает не убрано, — Лариса старалась держать голос ровным, губы еле двигались.
Татьяна Сергеевна тяжело вздохнула, как будто это она рожала всех троих. Развесила два полотенца симметрично, проверила, не торчит ли угол.
— Трое детей — не повод жить в хлеву.
Пауза. От стены тихо тикали часы в форме коровы, подаренные бабкой еще на свадьбу.
— Я пришла помочь, — пояснила Татьяна Сергеевна, ловко раздвигая бутерброды на подносе, как будто Лариса ничего не может сама. — Ты выглядишь уставшей. И волосы у тебя… ты голову мыла?
Лариса опустила глаза. На колготках пятно от банана, с утра не заметила. Младший недавно ел банан и полез ногами на кресло — она просто не уследила. Она вытерла пятно ладонью. Хуже стало.
— Я утром приходила, ты спала. Бардак как был, так и остался. А я, между прочим, три автобуса проехала. Не лечу ж ещё, ноги-то ж не выросли у меня!
— Ты приходила? — Лариса резко подняла взгляд. — У нас кто-то звонил в дверь?
— Ну, ключ у меня есть. Что бегать, если могу сразу к делу. Помыла посуду, постель детям перестелила — там ужас был.
Лариса вскочила, стул глухо скрипнул.
— Мам, ты… не имеешь права просто заходить. Без нас. Без моего разрешения. Это наш дом.
Татьяна Сергеевна отпустила половник в раковину с такой силой, что брызги попали на скатерть. Помолчала. Потом оглядела дочь — оценивающе, как чужую.
— Ой, только не начинай. Ты всегда такая с детства: «мама, уйди». Потом сама звонишь и плачешь. Я зачем тебе детей нянчила по ночам? Чтобы теперь отпираться?
Ларису передёрнуло. Она вдруг поняла, что сжимает вилку так сильно, что побелели пальцы.
— Когда ты зайдёшь в следующий раз — я не знаю. Но без разрешения — не заходи. Поняла?
Татьяна Сергеевна усмехнулась, повернулась к раковине.
— Ах, ты уже взрослая, да? Ну-ну. Сама небось в очередной раз недоспала, проблевались кто-нибудь, — она махнула рукой. — Хорошо, я поняла, конечно. Не мешаю. Ухожу.
Топая к выходу, она на ходу проверила, как повешено полотенце. Потом вернулась — поправить неправильно перевёрнутое мыло.
Лариса сидела. Пальцы дрожали. Из-под стола выглянула детская погремушка с треснутой ручкой. Она взяла её, зажала в кулаке — до боли. Воздух в кухне стоял густой, как суп из вчерашнего вечера. Запах укропа, плотный, тяжёлый.
И в голове — снова этот голос:
— Трое детей — не повод жить в хлеву.
— Шубку-то давай выносить, пока она не пришла… — вполголоса сказала незнакомка.
Лариса замирает в узком коридоре, ключ всё ещё в замке. Сквозняк тянет от плохо прикрытой форточки, пахнет дешёвыми духами и курицей по-флорентийски — мать опять «для внуков» что-то затеяла. За приоткрытой дверью в гостиную знакомый голос матери — бодрый, хозяйственный:
— Она всё равно не носит. Давно бы в люди вышла, а не с этими детьми, как курица с яйцами…
— Мам… — Лариса входит. Наваленные на тумбочку пакеты, коробка со старой косметикой, и… её шуба. На диване сидит незнакомка в яркой кофте с блёстками, жует печенье.
Татьяна Сергеевна встрепенулась и засуетилась, как будто её застали за воровством.
— Ларисочка!.. Мы тут просто с Галей, она шубу посмотреть просила…
— Мама, может, хватит без моего ведома продавать вещи?
— Ну это же для твоего блага, малышка! Тут только пыль и моль, лучше уж деньги в руки, чем…
— Для _моего_ блага? — Лариса подошла ближе, хватает плечи пальто и прижимает его к себе. — Это моё. Не твоё. Мои деньги. Моя шуба. Ты вообще… Ты спросила?
Молчание. Татьяна Сергеевна сжимает чайную чашку, пальцы в мелких пятнах от крема для рук. Незнакомка резко встаёт.
— Эм, я… наверное, попозже зайду. — и выходит, хрустя ботинками по ковру.
Мать поднимает глаза. У неё в них — детская обида.
— Ты ничего не поняла. Я — помочь хочу. А ты вот так?
— Как? — голос Ларисы дрожит, но не срывается — ещё нет. — Ты за моей спиной продаёшь мои вещи. Устраиваешь в _моей_ квартире базар. Это помощь?
Татьяна Сергеевна резко ставит чашку в блюдце. Звук — как удар ножа.
— Вот всё тебе не то. А кто подгузники вам таскал, когда ты грудью ревела от бессонницы? Кто… — Она замолкает. Достаёт из сумки конверт, кладёт рядом с коробкой.
— Это тебе. Деньги за косметику. Только не ори.
Лариса не смотрит. Опускает пальто на сиденье, сдувает с меха крошку.
Она идёт на кухню, включает воду и просто даёт ей течь, не тронув кран. Шум перекрывает голос матери.
Мать уходит. Дверь скрипит. Закрывается. Не до конца.
Шуба висела на Татьяниной руке, как на витрине.
Лариса застыла на пороге, прижав ладонь к косяку. Из коридора тянуло запахом чужих духов — сладкими, терпкими, вызывающе не её. Незнакомка в ослепительно розовой куртке держала в руках телефон и тихо смеялась.
— Вот же, натуральная норка, молдавская пошивка, — проговаривала Татьяна Сергеевна, по-деловому отстранив ворот.
— Мама, — сказала Лариса, и в прихожей стало тише, чем нужно для обычного вечера.
Незнакомка отдёрнула руку. Посмотрела на Ларису, потом на шубу, потом снова на дверь — и скороговоркой:
— Я, наверное, пойду. У вас тут, видимо… семья…
Татьяна Сергеевна шлёпнула шубу обратно на крючок и быстро, почти весело:
— Подожди, Зиночка, сейчас всё уладим.
— Мама, — повторила Лариса. Голос как в чужом горле — сухой, стянутый. — Ты решила продать мою шубу? Без меня?
Татьяна закатила глаза — так, как делала это в детстве, когда Лариса ныть начинала.
— Батюшки мои, да что ты раздуваешь. Она у тебя уже три года висит, ни разу не надевала. Пылью покрылась. А тут хороший шанс. Девочка работает по школам, ей нужно.
— А тебе — не нужно спросить?
— Ларисочка, это всё ради тебя же! — Татьяна шагнула вперёд, и её голос стал приторным, почти певучим. — Деньги ведь вам всегда нужны. Федору на машину там или детям кружки. Я ж не себе…
— Прекрати, — Лариса приложила пальцы к виску. — Я не про деньги. Я вообще… ты понимаешь, что это… МОЁ? Шуба, которая МОЯ?
— Ну Господи, ну не рычи, — Татьяна бросила взгляд на Зиночку, та металась глазами между ними и дверью, — я просто хотела как лучше.
— «Как лучше» ты уже решила сама, да? Даже звонить не нужно? Просто зашла и выставила моё. Удивительно, что ноутбук не утащила. Или кастрюлю с борщом. Может, сковородку отдать сразу?
Татьяна вдруг вспыхнула, подняла подбородок.
— Я смотрю, ты совсем уж невоспитанная стала. Кто это в тебя вложил, интересно? Ну ничего. Я пойду. Зиночка, иди, не мешай им.
Зиночка юркнула мимо Ларисы, оставив за собой запах ванили и чего-то мокрого. Дверь захлопнулась.
Татьяна поправила шарф, глядя в зеркало.
— Я мать. А ты — просто неблагодарная.
— А ты — воровка, — выдохнула Лариса. И сама вздрогнула от того, как хлестко это прозвучало.
В квартире стало странно тихо, слышно было, как в раковине капает вода. Татьяна стояла с затянутым лицом в прихожей, не оборачиваясь.
— Если ты сейчас не уйдёшь, я сама вызову участкового, — прошептала Лариса. Голос тихий, но пальцы дрожали.
Мать ушла. Мягкие её шаги по лестнице казались невыносимыми.
Шуба висела одна, чужая теперь, как всё это разговор. Лариса вдруг села прямо там, на коврик, и прижала ладони к лицу.
Хватит.
Металлический щелчок замка был громче, чем надо. Как выстрел.
— Чуть-чуть левее… вот, да, тут держи, — Федор подался вперёд, придерживая тяжёлую бронедверь плечом.
Инструмент глухо лязгнул по полу. Запах машинного масла перебивался ароматом картошки по-домашнему из кухни.
Дети спали. Телевизор не работал — Лариса сама выдернула шнур. Хотелось тишины, как бинта на свежей царапине.
— Ты уверен, мы не перегибаем? — осторожно, почти шёпотом.
Федор вытер ладонью лоб, даже не обернувшись:
— Фу, Ларис. Такая жопа вырисовывается, а ты всё надеешься, что обойдётся вежливостью.
Она села в прихожей прямо на пол, прислонилась к стене рядом с обувной тумбой. Под ногой обнаружила чей-то ботинок младшего — как всегда, не туда засунули. Пнула под скамейку.
— Понимаешь, я раньше думала, она же мама, ей можно. Ну немного сунется, ну покритикует…
Щелчок отвёртки.
— А потом идёт в мою спальню… роется в шкафу… и просто — продаёт! Шубу! За три тысячи денег!
Федор усмехнулся, не глядя.
— Да у тебя на лице было написано «убью и съем», когда ты это увидела.
— Больше не войдёт, ясно? — Лариса встала, облокотилась на косяк. — Говорю тебе: не войдёт. Хоть лбом пусть стучит. Плевать.
Он наконец обернулся — в его взгляде не было удивления. Усталость. Согласие.
— Мне всё равно ремонтировать это скоро опять придётся. Знаешь, что она сделает.
— Копию ключа?
— Или подкупит сантехника. А может, просто залезет через балкон. В ней больше пассивной агрессии, чем в почтовом отделении.
Федор рассмеялся тихо, и на секунду стало тепло. Но только на секунду.
— А если она придёт завтра? Просто постоит у двери. Будет плакать. Или с тортом.
Лариса молчала. Потом медленно проглотила слюну и прошептала:
— Значит, пусть стоит. Пусть привыкает.
Федор закрутил последний винт. Протянул ей новые ключи, как жетоны в метро.
Она взяла.
— Это не тюрьма, Ларис. Просто наша дверь.
— Тюрьма — это когда ты заходишь, а там всё передвинуто, и твои трусы свернуты в чужой логике.
За дверью коротко цокнули чужие каблуки по лестнице. Потом тишина.
Внутри подгорела картошка. С потолка капнула вода — кто-то сверху включил кран.
— Ну, — сказал Федор и добавил тише, — давай спустимся, может, мама там. Скажем как есть.
— Нет, — Лариса слишком быстро. — Не сейчас. Хочу… просто чтобы стало тихо. Еще чуть-чуть.
Ключи звякнули, как мелочь в пустом стакане.
Вилка с глухим стуком упала на тарелку — младший проснулся и шевельнулся в кроватке. Лариса замерла, не дыша, вслушиваясь. Тишина. Только Федор тихо хрустнул хлебцем и отставил чашку.
Свеча коптила, запах воска мешался с картофельной запеканкой. В углу застыли тени.
— Она, кстати, звонила, — сказал Федор, ковыряя ножом воск.
— Когда?
— Сегодня днём. Я не брал.
Лариса провела пальцем по краю стола. Следы соли, пятно от сока.
— И правильно.
Федор кивнул, будто сам себе. Потом сказал:
— Ты сейчас легче на сердце?
Лариса посмотрела на детей. Двойняшки сопели в кресле, один свесился с пледа, полуоткрытый рот. Волосы в торчке, нос в клубничном йогурте.
Она не ответила сразу. Пошла на кухню, открыла дверцу холодильника, просто посмотреть. Вынула сливочное масло, вернула обратно.
— Я… Не знаю, — сказала она через плечо. — Эти дни я как будто хожу с вывернутой кожей, всё щекочет, всё больно.
Федор подошёл, обнял, но осторожно. Лариса не сдвинулась.
— Она же не ненавидит нас, — пробормотал он. — Просто не умеет по-другому.
— Пусть учится. Или не приходит.
Федор вздохнул, пощекотал её подбородок. Она чуть отстранилась. Потом снова притихла.
— Надолго ли? — тихо спросила она.
Никто не ответил. Вместо этого с улицы протянуло сквозняком — чавкнула дверь на балконе. Лариса пошла закрывать, и по пути мимо прихожей увидела папку на шкафу. Коробка с открытками, письмами. Мамиными.
Стояла. Смотрела.
Долго.
