Катя выдернула руку из кастрюли, кусок моркови отлетел в сторону, оставив каплю жирного бульона на мраморе. Телефон — в супе, экран погас. Влажная тряпка тут же, машинально; смахнула, но поздно. Симптоматично, чёрт возьми.
— Маша не отвечает, — сказала Виктору, который пытался открыть бутылку вина ножом для сыра.
— Может, задерживается… — пробормотал он, хлопнув пробку на пол. — У неё же какая-то репетиция была, говорила.
Катя повернулась. Улыбнулась. Разложила салфетки. По три на каждого — по-французски. На пряном жарком уже появилась корочка, в комнате пахло клюквой и гвоздикой, и всё будто бы шло по плану. Только в животе что-то возилось, как живое.
— Михаил будет с минуты на минуту, — сказал Виктор, поправляя волосы. Пальцы у него были тонкие, девчачьи почти. Он почесал затылок, как перед контрольной.
Катя поставила бокалы. Один, второй. Третий. Рука зависла. Посмотрела в окно — всё заметено, как будто за ночь двор закрасили мелом. Ни Маши, ни следов. И тишина. Тишина какая-то резиновая — растягивается и тянется под кожей.
Михаил приехал с хлебом и вязанкой шуток про холод, про Москву, про то, что «ваш дом — это реквизит из фильмов Данелии». Он был как гость из другого жанра.
— Катюш, у вас тут будто «Старый Новый год», — смеялся он. — Только воды горячей не хватает, ага?
Катя кивнула, поставила салат. Виктор стоял у плиты, что-то мешал, потом замер, глядя в узенькое окно между шкафом и вытяжкой. Выглядел, будто слушает музыку. Пустую. Катя этого раньше не замечала.
— Ты чего-то ждёшь, Витя? — тихо спросила она, наливая себе в бокал — едва, на донышке, чтоб не привязаться.
Он обернулся с задержкой.
— Нет, думаю о работе просто.
Она усмехнулась. «Просто», как будто зуб ноет летом, «просто».
За окном прошёл кто-то в капюшоне; сердце дрогнуло — но не Маша.
У Михаила зазвонил телефон — детская мелодия, раздражающе весёлая.
— Во, мою так зовут, — сказал он, глядя на экран. — «Жена». Легендарная женщина. Попаду домой — скажет, что опять нажрался у друзей со своей интеллигенцией.
Катя рассмеялась, но смех выскочил не в том месте — посреди глотка вина. Кашлянула. Губы от вина потемнели.
— Я пойду на минуту, — сказала она и вышла в коридор.
На подоконнике лежала салфетка. На ней, пересохшей пастой: «Маша + В». Детский почерк, в самом углу. Из старого альбома, наверное. Виктор приклеивал её в прошлом году, когда делал коллаж “из прошлого”. Гордился. Тогда Катя и не заметила.
Теперь видела. Только это. И больше ничего не чувствовала. Всё остальное — после ужина.
Из кухни доносились голоса. Смех.
Свечи уже догорели.
— Где ты такие брови себе рисовала, на автозаправке? — Катя прыснула смехом, держа фотку двумя пальцами, как вещдок.
Она сидела, завернувшись в старенький плед с катышками, на том самом диване, где обычно разливал чай Виктор, и где Маша однажды уснула, укрывшись его кофтой. Фотоальбом шуршал как засушенные листья — толстенный, с облезшей обложкой, пролистанный тысячу раз, но не этим утром.
На снимке: она, Маша и какая-то летняя баржа по Волге, пиво в пластиковых стаканах, по щекам у всех — загар и излишняя откровенность алкоголя на лице. Маша в джинсовых шортах до смешного коротких, сидит между ними. Между Катей и Виктором. Его рука — не на плече Маши. Но слишком рядом. Почти касаясь. Зато Маша сжимает его запястье. Как бы шутя. А может, и не совсем.
Катя резко перевернула страницу.
Фотография с дачи. В снегу. У мангала. Трое: они, ещё кто-то четвёртый в капюшоне. Виктор что-то говорит — видна приоткрытая улыбка. Маша смотрит на него. Не на объектив. Не на Катю. На него. Взгляд такой, что Катя сама отодвинулась на подушке, как будто от холода.
В комнате пахло вчерашним кофе, слегка прокисшим настроением и пылью — такой, которая скапливается за телевизором и разговорами, которые не доходят до сути.
Катя положила альбом на колени.
— Мы столько всего прошли вместе… но всегда ли честно? — шепчет. Почти беззвучно, губами, как будто боится, что стены отзовутся.
Её телефон зажужжал. СМС от Маши: «Ужасная пробка, буду через полчаса».
Катя не ответила. Просто посмотрела на экран, как на неизвестный номер. Потом снова на фото: там, где Маша и Виктор в углу кадра пытались не смотреть друг на друга. Но так смотрели, что стало трудно дышать.
Она встала и пошла на кухню. Медленно. Пятками по паркету. Ложка в раковине — звонко, не к месту. Перебила собственные мысли. Или подтвердила.
Лёд в бокале щёлкнул и треснул, когда Катя остановилась у двери, затаив дыхание.
Из-за тонкой деревянной панели доносились голоса — неяркие, приглушённые, как будто она слушала разговор под водой. Она уже собиралась уходить, отмахнуться, как вдруг:
— …это была ошибка, — сказал Виктор.
Катя замерла.
Тишина. Стук сердца — слишком громкий.
— Маша… она не значит ничего теперь, Кать.
Имя в его голосе прозвучало не как случайность — как признание.
Катя отступила на шаг, коленки дрожали. Только бы не упасть. Она вжалась в стену и поймала себя на том, что трёт пальцами запястье. Старая привычка — с детства, когда что-то болело, но не снаружи.
— Я… Ты же сказал, тогда, что это ничего, — голос второй, женский. Хрипловатый. Маша.
— Да потому что не хотел всю жизнь сломать, Маш. Мне чертовски стыдно.
Дальше — глухой шёпот, не разобрать слова. Катя прижалась ухом к двери, головой стуча по дереву. Тихо, как будто это откроет смысл.
— Только, ради бога, не говори ей. Ну зачем? Всё же давно.
Катя коротко фыркнула. Сама не заметила, как сорвалось. Вставила ноготь под дверную щель — и тут же отдёрнула руку, будто обожглась.
Впервые за шесть лет ей стало не по себе в этой квартире — узкой, тёплой, пахнущей знакомо — пролитым кофе и деревом из шкафа. До смешного уютной, чтобы в ней о таком говорить.
Она развернулась, медленно, как в замедленной съёмке. Прошлась по коридору, босиком, осторожно наступая, будто пол в любой момент мог рухнуть.
В гостиной Михаил что-то рассказывал, смеясь — голос у него был всегда громче, чем надо. Запах жареной курицы стоял густой. На столе, в центре, недопитая бутылка вина, тёмная, как сгущающаяся ночь.
Катя взяла бокал, глотнула и села, спиной к коридору.
— Всё нормально? — Михаил посмотрел на неё с лёгкой тревогой.
Она кивнула. Чтобы не было паузы. Чтобы не спросили. Чтобы не думать.
— Просто вино кислое. Или я перец переборщила. — её губы дёрнулись в кривую усмешку.
Из спальни вышел Виктор. Он снял очки, протёр лоб, встретился взглядом с Катей — на миг. Достаточно. Всё, что он не сказал, отразилось там.
Катя опустила глаза. Раз, другой, третий — чтобы не дрогнули.
Она съела виноградину. Горечь, как в детской аптеке.
Снег с треском хрустнул под ногой Кати, когда она распахнула дверь: Виктор с Машей стояли, будто высланы кем-то сверху — ждать порицания.
— Вы собирались постучать? Или так и стояли бы, пока не расстает? — голос у неё сорвался чуть выше обычного.
Маша держала ключ, зажатый между пальцами, будто он жёг. Виктор выглядел как человек, который забыл, что именно он забыл.
— Катя… — начал он, но она подняла ладонь.
— Молчи. Пусть она скажет.
Маша сглотнула, медленно убрала ключ в карман пуховика. Губы дёрнулись — будто собралась улыбнуться, но передумала.
— Это было давно… — Она опустила глаза. — Мы были не в том месте, не в то время. И это закончилось, когда…
— Когда вы начали болтать об этом за моей спиной? Или когда я вас пригласила за один стол, не зная, кто вы друг другу были?
Виктор потянулся к Кате, едва коснулся локтя, но она отступила, как будто ошпарилась.
— Катя, — сказал он, — вся эта история… она не должна была всплыть. Это ничего…
— Для тебя — нет, — перебила она. — Удобно, когда “ничего” живёт с тобой в одной квартире и пишет мне «целую» на ночь.
Маша дёрнулась. Сняла перчатку, будто хотела что-то вытереть — с лица или с памяти — и просто застыла.
— Почему сейчас? — Катя скрестила руки, плечи впились в ворот пуховика. — Зачем пришли?
— Мне надоело врать, — слабо сказала Маша. — Я не могла больше…
Катя усмехнулась — коротко, с надломом. Повернула голову на Виктора:
— А ты мог?
Виктор мял край перчатки. Глаза серые, уставшие, скучные. Хотел что-то сказать — не нашёл слов.
— Сколько? — Катя смотрела на Машу прямо. — Сколько лет ты врал мне улыбкой?
Маша моргнула.
— Четыре. Или пять… — сказала, чуть слышно. — Не знаю уже, где мы остановились.
На лестничной клетке загудел лифт. Второй этаж. Кто-то чихнул снизу, запах жареной рыбы потянулся из соседской двери.
Катя шагнула назад, в прихожую — напором, как будто впуская сквозняк.
— Заходите. Раз уж пришли.
— Катя… — начал Виктор.
— Нет. Только не притворяйтесь больше. Или хотя бы делайте это талантливей.
Половина простыни свисала на пол, будто она сама ночью сдалась.
Катя сидела на краю кровати, в старой майке, с отпечатком подушки на щеке. В комнате пахло тёплым утренним воздухом и чем-то кислым — давно не стиранными одеялами. Сквозь тюль окна пробивался нерешительный свет, разрывая тусклую пустоту спальни.
Виктор стоял у двери, в руках кружка с остатками кофе. Он неловко перешагнул через Катин тапок и сел рядом, ещё тёплый с утра.
— Не спишь? — спросил он.
Катя не ответила. В пальцах она теребила пуговичку от блузки — отвалившуюся неделю назад, но всё ещё не пришитую.
— Я не знал, как сказать, — начал он, быстро, будто боялся, что не успеет проглотить собственный стыд.
— Знаешь, в один момент я подумала, — перебила она медленно, — что вы всё это время… смеялись надо мной. Как над дурой, глухой и счастливой.
Он повернулся лицом. Она не смотрела.
— Нет. Не так. Совсем не так.
Катя вздохнула. Повернулась к нему, уставленно, будто проглотила что-то тяжёлое.
— Когда ты сказал, что она ничего не значит… — она замялась. — Я вспомнила, как она каждый год дарила мне одинаковые брошки «ручной работы». И как ты каждый раз говорил, что она талантливая. Знаешь, что самое смешное? Я их все хранила. Даже ту, что с отвалившейся застёжкой.
Он затянулся тишиной.
— Не знаю, — сказал он, — как сделать всё правильно. Но я…
— Не делай, — Ката встала, поправляя лямку майки. — Просто свари нормальный кофе. И надень нормальные носки — не те, которые с дыркой, понял?
Он кивнул и хотел встать, но передумал. Остался сидеть.
Она прошла к окну, дрожащими пальцами откинула штору. За стеклом чистый город начинал день — машины равномерно гудели, женщина с коляской натужно поднималась по тротуару, пес рыскал у помойки. Ничего особенного — и всё особенное.
Катя открыла раму — свежий воздух ворвался, микроштормом перехватив дыхание.
— Я больше не знаю, как с ней разговаривать, — сказала она с устало-прямой спиной. — Не знаю, нужно ли.
Позади что-то заскрипело — кровать, под тяжестью. Затем шаги, но неуверенные.
— Я не прошу тебя прощать, — сказал он. — Я прошу быть. Здесь.
Катя прикрыла глаза. Её губы чуть дрогнули, как от соли на краешке бокала. Она тихо отвернулась, глядя вниз, где старик в пижаме выносил ведро во двор, а чайка выискивала крошки у подъезда.
Ответа не было. Только воздух и шум раннего утра.
Окно скрипит, когда Катя разворачивает заевшую раму — ветер въедается ледяным пальцем между лопаток.
На подоконнике — полчашки остывшего кофе, рядом мятая салфетка и телефон с выключенным экраном. Из кухни доносится тихий бульонный звук — Виктор варит овсянку, как в санатории.
Она сидит в его футболке, длинной до колен, босые пятки упираются в батарею. На столике рядом — свёрнутая в трубочку серьга, такая, как носит Маша. Катя подняла её утром возле входной двери, не сразу поняв, откуда.
Из коридора — приглушённый кашель. Виктор. Не решается зайти или просто не хочет мешать. Катя даже не обернулась.
— Я оставил тебе яблоко. Там. — Его голос скрипит, как створка окна. — Если хочешь. Можешь…
— Потом, — отрезает она, не злясь, просто надоело. — Я хочу послушать тишину.
Секунда паузы — будто он склонил голову и кивнул, не зная, видит ли она.
Снизу хлопнула входная дверь — соседка тётя Тамара, утром всегда на рынок, даже в метель. Стук каблуков по лестнице.
Катя взяла серьгу двумя пальцами и бросила в пустую чашку. Глухой звук — как щелчок по ореху.
Она встала, влекомая этим звуком, как сигналом. По полу — пыльный след от вчерашних ботинок Маши. Снег тает медленно.
У окна снова дуло. Она подтянула створку, но не закрыла — оставила на щёлке.
На улице — тормозной визг, чья-то ссора, воробей врывается в тёплый воздух с мокрым криком. Катя вслушивается, склоняя голову.
Ей топит грудь ветром, работает дыхание, а внутри всё сидит — в середине груди, тонкой занозой. От этого нельзя избавиться — только принять факт: оно есть.
И до боли хочется сказать что-то важное, но нет ни слов, ни сна, и даже не злости.
Только этот воздух. И сквозняк.
