Сапоги чавкали на грязи, а он всё ждал, когда кто-нибудь скажет что-то человеческое. Никто не сказал. Мокрая лопата глухо звякнула об край свежей могилы, и мужик в бежевом дождевике вытер лоб, будто бы вынес диван, а не похоронил отца.
Александр стоял неровно, будто один носок был уже в яме. Куртка мялась на плечах, руки в карманах, пальцы мёрзли. Он чувствовал, как мокрый воротник впитывает дождь и липнет к шее. Кто-то сзади тихо кашлял. Кто-то фотографировал на старенький телефон.
— Ну, царствие ему… — сказала Лидия Михайловна, почти шепотом, но в тишине все её услышали. — Ничего, ты теперь не один.
Он повернулся к ней — в руке у неё были ключи, те самые. Железный брелок в виде ладошки чуть звякал. Она протянула их, как будто вручала что-то уютное: пирожки или кота.
— Что?
— Дом теперь твой. Дверь задняя заедает, но я оставила записку. Там ещё… — она понизила голос, вглядываясь в его лицо. — Ты знал, что у тебя здесь сын?
Пауза. Ветер треснул по деревьям. Кто-то споткнулся у кучи венков.
Александр сморгнул, выдохнул в сторону. Повернулся обратно к могиле.
— Какой ещё, блядь, сын?
Лидия покачала головой, как будто он опоздал не на рейс, а на жизнь.
— Никита. Наш с Ириной мальчик. Ну ты ж с Ириной… был?
Рот скривился сам. Он грыз язык, чтобы не сказать чего-то совсем лишнего. Все лица с кладбища вдруг поплыли — одинаково чужие, одинаково серые. Только один пацан стоял вдалеке: в капюшоне, руки в карманах. Смотрел вниз, будто ждал своей очереди.
— Ты что несёшь.
— Ирина его растит. Сама. Ни копейки от тебя. А теперь что?
Она протянула ключи ближе — как занозу.
— Как теперь быть с Никитой?
Из всех звуков он отчего-то услышал, как вода капает из водостока на железное ведро. Ритм сходил с ума. Он вдруг почувствовал себя шутом на похоронах.
— Мне даже никто, мать вашу, не… — он не договорил и махнул рукой. Повернулся через плечо, глядя на мальчишку у ограды. Тот отвернулся сразу.
Он схватил ключи. Они были холодные, как лед на ладони. Лидия что-то ещё пыталась, уже голосом утюга — мягко, но неуклонно.
Александр кивнул — не ей, не себе. Просто куда-то. Сделал шаг. Сапог провалился в слякоть.
— А ты что хотел? — буркнул он себе под нос. — Пришёл, хорони и вали обратно?
Серые облака смахивали краем рукава свою дождливую слякоть на плечи, и могила медленно затягивалась, как рот, решивший больше не говорить ничего лишнего.
За окном кто-то сверлил стену, а он ставил чемодан на весы — опять перевес.
С кухни пахло пережаренными гренками, горьковато, как дыхание Ирины последнее время. Она стояла у мойки, не поворачиваясь. На ней его джемпер, растянутый на локтях, и он вдруг отчётливо понял: все вещи здесь — его, только он сам уже не принадлежит.
— Так, — сказал он, — билеты, страховка, справка от медкомиссии… вроде всё. Обернулся. — Ты посуду не забудь слить.
Она ничего не ответила. Только потёрла пальцем раковину — там была засохшая полоска кетчупа.
Он подошел ближе, но осторожно — как к шершню на подоконнике.
— Не молчи. Ну… ну скажи что-нибудь.
— А что сказать? — тихо. — Хочешь слышать: «удачи в Германии»? Или: «я верю, на работу тебя точно возьмут»? Я верила уже. Помнишь?
Он шумно выдохнул — воздух сдавался петлею. Хотел прижать её за плечо, но вместо этого почесал затылок.
— Не в этом дело, Ира. Просто… я не тону — хочу выбраться. Мне двадцать восемь, а я коробки таскаю у дяди Вити за восемь тысяч в месяц.
Она вдруг обернулась резко:
— А если всё-таки, у нас будет ребёнок?
Он замер. Потом сел на стул, мечущийся и скрипучий. Промолчал секунду.
— Никаких «если». Мне нужна карьера, Ирина.
— Карьера?
— Рабочая виза за спонсорством, реальный контракт. Это не шутка. Я не могу всё бросить из-за…
— Из-за кого? — она сделала шаг, лицо было бледным, словно его стерли резинкой. — Из-за кого? Скажи.
Он уставился в линолеум. На нём — пятна от старых каблуков и засохший суп.
— Никого нет, Ира. Всё… всё по-другому стало.
Она взяла блюдце, но не понесла в раковину, а просто держала в руках. Потом швырнула об стену. Оно разлетелось аккурат между выключателем и календарём с котом в чашке.
— Ты знаешь, что будет через год? Два? Ты в Берлине, я — здесь, папа твой в больнице или снова на заводе. И чего ты добился? А?
Он встал. Медленно. Чемодан шуршал при волочении.
— Главное — не тухнуть. Поняла? Мне… нужно больше.
Ирина стояла, обхватив себя руками. Глаза у неё были круглые, но сухие.
— Не звони, — сказала. — Не надо, ладно? Это мне, чтоб не ждать.
На лестничной площадке пахло газом, шершавые ступени были мокрыми: кто-то вымыл пол. Александр дошёл до первой площадки, затормозил, как будто забыл что-то. Потом достал из кармана ключи… и положил под коврик, не возвращаясь.
— Сын в больнице, — бросила с порога и сразу отвернулась.
Александр оступился, чуть не задел дверную ручку плечом.
— Что? Кто?
— Не сдох, не бойся. Просто ухо стреляет. Мы из поликлиники вернулись.
Она сняла пальто, бросила на спинку дивана. Подошла к плите — из старой электрической духовки пахло чем-то сладким, подгорелым. Там пузырилось тесто: вроде пирог, но куда-то расплылся.
Он стоял в старой кухне, не зная, куда деть руки. На стене висел календарь — сентябрь, с оранжевой лисой. На холодильнике — магниты: Сочи, Лапландия, Питер. Он ткнул один — отвалился и покатился под табурет.
— Слушай… — начал он.
— Мы с ним не ждали. — Она открыла духовку, лицо осветилось резким оранжевым светом. — Никогда. Тебя.
— Ты… сейчас серьёзно?
— У тебя сын. Никита. Двенадцать.
Он сел. Стул скрипнул.
— Как twelve? Откуда twelve, если…
— Посчитай, — она села напротив, вытирая руки о фартук. — Ты уехал. А я осталась.
Он провёл рукой по лицу. Пальцы дрожали.
— Ты могла бы… хоть письмо… или…
— Ага. В Германию. По адресу “хрен знает где”? Переписку вести? “Здравствуй, Саша, у тебя сын — поздравляю”?
— Ты могла… — он сглотнул, голос сорвался. — Я бы хоть…
— Хоть что? Вернулся бы, да? Всё бросил, карьеру свою? Пф. Саша. Не ври, ладно? Не мне.
Он снова посмотрел на неё — волосы завязаны в пучок, под глазами синяки. Не крашена, не улыбается. Привычно спокойная, как лист железа под дождём.
— А он… он знает обо мне?
Она встала, достала вилки, положила сухие салфетки. Всё точно, выверено. Как будто у них ужин, как будто всё нормально.
— Нет. Ты для него — никто. “Папа умер давно”, так я говорила. Что в принципе недалеко от истины.
Он ударил кулаком по столу. Вилки подскочили.
— Почему, чёрт возьми?! Тебе так проще?! Что за херня вообще?!
— Потише, придурок! Он спит! У него температура!
Они замерли. Только свист чайника на комфорке. Только её дыхание — частое, как у той, кто слишком долго держала в себе.
После паузы она подошла, поставила перед ним чашку. Чай. Липовый.
Он смотрел в кружку, будто там было дно другой жизни.
— Саша, — сказала она, тихо. — Вон комнатка. Там его рисунки. Его кровать.
Хочешь — иди. Посмотри.
Только не трогай его. Пока не надо. Он тебя не знает.
Он не встал. Не шевельнулся. Держал чашку — двумя руками, как дурак.
И дышал. Слишком часто. Слишком громко.
Чай остыл. Запахал сладким, липким сиропом пропущенных лет.
Капли с подоконника падали с равномерной злостью — кап, кап, кап — как будто тоже хотели что-то ему сказать. Александр сидел на продавленном диване, один носок дырявый, другой — вообще куда-то делся. Коньяк в гранёном стакане тёплый, как старая обида. Свет от лампы дрожал, как будто ей тоже неприятно в этом доме.
Он снова закурил, даже не заметив, как предыдущую затушил. Пепел осыпался на старый кавер от «Романса» — он лежал тут же, на столе, жирное пятно на обложке. «Ничего не изменилось», — подумал он и криво усмехнулся. Только лица нету больше — отцовского. И голоса, который вечно бухтел насчёт «ответственности» и «не раскисай».
Он встал, поковылял к книжному шкафу — верхняя полка, за аккуратно выставленными томами, стояла бутылочка. Старая привычка отца — прятать «на чёрный день». День, видимо, наступил. Александр плеснул, опрокинул, сел обратно.
— Вот, пап, — сказал он пустоте, — встретил я твою соседку. Сказала: у меня сын. Вот так, по дороге с кладбища. «Ты знал, что у тебя здесь сын?» — как если бы она сообщала, что в сарае крыша течёт.
Он выдохнул и провёл рукой по лицу. Щетина кололась, щека горела — от того, что давно не бил себя в реальность. На секунду показалось, что в воздухе запахло отцовским одеколоном — резким, едким, как упрёк.
— Если бы ты не притворялся каменной глыбой, может, я и не сбежал бы, — вдруг резко — сам себе, сквозь зубы. — Может, остался бы. Может, дедом бы стал. А может — такой же тенью, как ты…
Молчание пересек крик кота за окном. Где-то захлопнулась подъездная дверь. Александр посмотрел в зеркало у входа. Сначала не узнал себя.
— Сука, — выдохнул. — Как вообще с этим жить?
Он схватил бутылку за горлышко, поднял, замер. И не ударил никуда. Поставил обратно. Руку потёр — она дрожала. Как в школьные годы перед докладом. Только теперь он сам себе доклад, обёрнутый в никому не нужное дерьмо.
— Я, по-твоему, что теперь? Пришёл, всё понял, стать батей, обнять, прости меня, прости всех меня? — он говорил вслух, не зная кому. — За что прощать? За то, что я сбежал? Или за то, что я, возможно, правильно сделал?
На столе лежал старый снимок: он, отец, Ирина — на шашлыках, гитара, майка с дыркой. Он пальцем провёл по лицу Ирины. Тепло пошло в грудную клетку, как от ожога. Он чуть не рехнулся от внезапного наката.
— А что бы я сказал ему — Никите? «Привет, это та причина, по которой твоя мать рыдала годами»?.. Или «прости, я просто хотел карьеру — в Мюнхене — звучит лучше, чем в Мытищах»?..
Он разозлённо сжал стакан, пальцы побелели.
— Пошло всё к чёрту, — бросил он — не в злость, а выдохнул, как заклинание на бессилие.
А потом снова тишина. Только кап, кап, кап.
— Куда соль дели? — Александр шумно открыл верхний шкафчик. — Ну ты посмотри, всё засунули куда угодно, только не—
— Вон, слева. Над макаронами, — спокойно сказала Ирина, не оборачиваясь от раковины. Она резала лук — мелко, аккуратно, будто вычерчивала какие-то знаки.
На плите булькало что-то мясное. Запах был родной до боли — лавровый лист, укропный стебель, кипящий жир.
Александр щёлкнул языком, достал соль, понюхал по инерции, будто проверил. Сел.
Против него, у стены, сидел Никита. Носом в телефон, капюшон почти закрывает глаза. Ногу закинул на ногу слишком взрослым движением.
— Ну, может, расскажешь мне… чем увлекаешься? — протянул Александр, чуть подался вперёд на стуле. — Я, кстати, в детстве обожал собирать фигуру из спичек. И корабли клеил, такие на ниточке—
— Ага, — не поднимая глаз, отозвался Никита. — Очень познавательно.
Воздух в кухне дрогнул, как от грома, которого ещё не слышно. Александр положил руки на стол. Стол был шершавый, с трещиной в углу. Он вспомнил, как сам по этой трещине гонял крошки, когда ещё жил здесь.
— Футбол смотришь? — быстро спросил, хрипло. — Я зенитовец был. Ну, есть в тебе… спортивное что-то?
— Я в шахматном кружке, — буркнул Никита. — У нас тренер бывший зэковский, но нормальный. Лучше многих…
Он потянулся за стаканом. Стол качнулся. Лужица от чая дрожала, как судорога.
— Слушай, Никит… я… Я понимаю, что всё это для тебя фигня. Ну то есть — я. — Он запнулся, выдохнул. — Просто… если…
— Кем ты хочешь быть для меня? — перебил Никита, не глядя. Только палец дернулся поверх экрана. — Ну, просто чтоб я понимал.
Тишина в кухне пульсировала. Из плиты вырвался плоский хлопок масла. Ирина кашлянула, как будто случайно.
Александр посмотрел на свои ладони. Чужие. Сухие, с серыми узорами прожилок, будто покрылись мхом.
— Начнём с друзей, — выговорил он медленно.
— Мне хватает друзей, — сухо отрезал Никита.
Ирина закрыла кран. Повисла капля воды со смесителя и упала голосом.
— Мама, я поем у бабушки сегодня, — вдруг сказал Никита, поднимаясь. — У них пельмени домашние.
Она ничего не ответила. Только затянула сковородку крышкой. Плотно. С грохотом.
— А ты не перебарщивай. Оно нежное теперь, — кинула через плечо Александру и вышла из кухни за сыном.
Он остался один. На кресле куртка Никиты, сшитая по дешёвке, зацепилась рукавом за дверную петлю и повисла нелепо, как потерянная рука.
Подножка табурета задела кошку, та взвизгнула и исчезла под диван.
Александр наклонился за бокалом, но передумал, глянул на часы — 21:08 — и поставил рюмку обратно. В кухне пахло остывшим гречневым пирогом, серым чаем и свежей краской — батарею явно недавно перекрывали.
— Ты не ешь, — тихо сказала Ирина, разнося по тарелкам, — остынет, а я грела как дура.
Он вздохнул, сдвинул вилку ближе к краю стола.
— Знаешь, я иногда думаю… — начал он, но осёкся.
— Не надо. Только не это «если бы тогда», ладно?
Он кивнул и пожевал кусок, что-то хрустнуло.
Из другой комнаты донёсся голос Никиты:
— Wi-Fi снова отвалился!
— Сейчас разберусь, — поднялся Александр и тут сам себя поймал на этой фразе.
Он постоял в дверях — мальчишка сидел на полу, ноутбук на коленях, взгляд упрямый. Всё в нём было одновременно чужое и до боли знакомое: плечи по-отцовски прижаты, нос Иринин, глаза… его. Только не смотрели — прятались.
— Может, попробуем с роутером? — Александр наклонился, щёлкнул лежащий на полу разветвитель.
— Я не дурак, я проверял, — буркнул Никита. Пальцы застучали по клавишам, потом резко затихли. — Это здесь всё старое.
— Да, — кивнул Александр медленней, чем стоило бы, — я многое проморгал.
Тишина повисла накалённая, как в школьном коридоре после драки. Никита сглотнул, отвернулся.
— А… ты правда останешься? — спросил он вдруг, не оборачиваясь.
Александр провёл ладонью по затылку.
— Да. Если ты… если надо.
Парень пожал плечами. Несколько секунд — глухие — как в старом радиоприёмнике между станциями.
— Тогда розетки поменяй. Тут всё коротит, — и снова застучал.
Александр хотел что-то сказать — не нашёл слов. Вернулся в кухню. Ирина уже мыла чашки, руки мыльные по локоть, спина чуть сутулая.
— Он спросил, останусь ли я.
Её плечи дёрнулись, но она не повернулась.
— А ты что?
— Сказал «да». Пока не выгнал.
Вода шумела, будто-глушила слова.
— Ты всё ещё здесь, хотя ведь мог уйти уже десять раз, — сказала она без взгляда. — Как будто сам не веришь, что остался.
Он сел, уткнулся лбом в ладони. Фарфор ударился о металл в раковине, коротко, как резкий вздох.
— Я боюсь. Боюсь облажаться снова.
— Ну, хоть честно, — вздохнула она и стёрла руки о фартук.
Тени на потолке дрогнули, где-то хлопнула дверь — может, у соседей, может, у них внутри.
