— Ты как собрался семью свою кормить? — раздалось из-за плиты.
Антон не ответил. Только вытер ногу тряпкой и швырнул её обратно в ведро. Вода расплескалась, оставив тёплое пятно на линолеуме.
— Антоша! Я спрашиваю, ты чему в своей жизни рад? Зарплате? Или тому, что Наташка мои серёжки продала на Авито, чтоб хлеб купить?
Он уселся за табурет, уставился на трещину в столешнице. Елизавета Сергеевна мешала борщ — кастрюля дрожала, как будто злилась вместе с ней.
— Мне казалось, — медленно начал он, — что вы сюда не жить переехали, а на неделю.
— А мне казалось, зять — это надёжная мужская спина, а не мягкое место в трениках. Я здесь потому, что вы без меня развались бы к чёртовой матери.
Он сжал руки — ногти врезались в ладони.
За окном плескался дождь, в приоткрытую форточку тянуло луковым запахом.
— Я работаю. Деньги есть. Наташа не жалуется.
— Да-да, она у меня терпеливая. А я вот — нет. Пока вы тут в грошах ковыряетесь, дочь у меня на нервах. Ты видел, как она похудела?
Антон встал.
— Всё. Хватит.
Голос прозвучал тише, чем он рассчитывал. Как будто сказал это себе.
Он подошёл к кастрюле и выключил плиту.
— Сами варите, если так лучше знаете, чем я кормить должен.
— Ты сейчас что говорил? Ты на кого голос поднял?
— Ни на кого. Просто… — он замолчал.
Борщ медленно переставал бурлить.
Он снова сел.
Стук дождя становился навязчивым — как капля, падающая на одно и то же место.
Где-то в коридоре завибрировал телефон. Она не пошла отвечать.
— Мужик мой в гробу, наверное, перевернулся бы… — с каким-то странным удовольствием прошептала тёща.
Антон поднял глаза.
Пауза. Нож, которым она отрезала лавровый лист, хвостиком свисал за край разделочной доски. Лезвие блестело.
Он отвёл взгляд.
— Это наш дом. Наш. — Слово будто прилипло к небу.
— А я кто? Мебель?
Тишина. Только дождь и тик-тик старых советских часов.
Он вставил вилку в буханку хлеба — не резать, просто ткнул. Хлеб сжался по бокам. Словно задохнулся.
— Давай сбежим от всех нахрен, просто уедем, — Наташа смеялась, стоя на скамейке в ботаническом саду, где звуки газонокосилки вплетались в пение птиц, — В Каменец, например. Или в Питер. Хоть в Оренбург, лишь бы без маминых «А как твой Антон зарабатывает?».
Он усмехнулся, откинувшись на лавочку, подперев голову рукой. Тёплое солнце лепилось к щекам, под майкой липла спина от пота, но рядом с ней это всё было как-то… фон. В ухе — её голос, на коленке — её рука. Пахло сиренью, мокрой древесиной после полива и какой-то приторной карамельной жвачкой, которую она всё время лопала с шумом.
— Смешная ты, — сказал он. — Она же твоя мама, ей виднее.
Наташа спрыгнула со скамейки, пнула кроссовком кленовый лист, села к нему на колени. Волосы щекотали щёку.
— Ты не боишься? — спросила она вдруг, неожиданно серьёзно.
— Чего?
— Что мама будет лезть. Она может. Но я не дам. Честно.
Он обнял её крепче. Мелькнула мысль — странно, что об этом вообще говорит не он. Но проскочила. Мимо.
— Я уверен, мы с ней поладим. Главное, чтоб ты рядом была.
Она чиркнула пальцем по его щеке и тихо сказала:
— А я всегда с тобой. Даже если у мамы крыша поедет окончательно.
Он улыбался, но где-то под этим — в районе солнечного сплетения — щёлкнуло.
Сцена прыгнула вперёд, как нечаянно включенное воспоминание. Он опять там, в том парке. Всё то же: запах травы, визг ребёнка на фоне — но рядом пусто. На скамейке — только он, и кофе из автомата в пластиковом стакане, остывший, с пенной коркой на краю.
И старушка какая-то, с облезлым шарфом, проходя мимо, бросает:
— Таким, как вы, надо было по молодости бегать, а не теперь тут киснуть.
Он не отвечает. Только выдыхает резко. И стыдно, и злит.
А в голове — как по кругу: «…я всегда с тобой…»
Только теперь это звучит как насмешка.
Сигарета, потухшая наполовину, лежала на блюдце рядом с кружкой, в которой чай давно остыл, покрывшись мутной плёнкой.
Часы тикали. Громко, как будто специально. Антон сидел в трениках на краю дивана, локти упёрты в колени, в руках пульт. Он не нажимал ничего — просто крутил. Щёлк, щёлк, снова.
Из кухни тянуло чем-то подгоревшим — каша, кажется. Он забыл выключить плиту? Или выключил?
Встал. Пошёл проверить — плита выключена, но запах въелся в рубашку, забытую на спинке табурета. Сунул её в нос — кисло, влажно. Отбросил.
На стене, косо, висела картина из икеи: мост над озером. Наташа её выбрала. Или мама Наташи? Он не знал. Уже не знал, что из вещей в этом доме про него, а что — про них.
Вернулся в комнату. На столе старая книга — «Преступление и наказание». Закладка торчала ещё на первой трети. Он на автомате взял её в руки, раскрыл, посмотрел на строчку:
«…человек есть некое продолжение…»
— Глупость, — сказал в пустоту. Бросил книгу. Стукнула глухо.
Мобильник лежал лицом вниз. Он уже проверял — Наташа не писала. И не позвонит. Потому что мама рядом, и мама знает, как надо.
Он поднял телефон — 14:23. День только начался, а дышать тяжело. Пальцем провёл по экрану — ни звонков, ни сообщений. Только уведомление, что надо заплатить за интернет.
Посмотрел на себя в зеркало напротив — небритый, сутулый. Выглядел, как чужой. Брючный ремень лежал рядом, свернувшись змейкой. Он машинально взял его в руки, покрутил.
Дверь хлопнула — не здесь, у соседей. Он вздрогнул, резко поставил ремень обратно.
Пошёл на балкон. Закурить не хотелось, но закурил. Оперся локтями на перила. Во дворе женщина с овчаркой прикрикивала на ребёнка — тот разбил бутылку об урну.
Антон смотрел, как стекло блестит в траве. Потом поднял голову.
Серое небо. Как пелена. Как будто и солнце навсегда ушло, просто промолчало. Слова из груди не шли. Только какой-то звук — как будто зевнул, но без воздуха.
Он вернулся внутрь. Сел на кровать. Сунул голову в руки. Не плакал. Но кожа на ладонях стала тёплой, влажной. Как будто лихорадка.
И тут — сигнал. Сообщение.
Он резко поднял телефон. Не Наташа. «Скидки на пылесосы, только сегодня!»
Выключил экран. Грохнул пультом об пол. Пультик отлетел к стенке, батарейка вывалилась. Завизжала на кухне кошка соседей сверху — тонко и мерзко, как будто тоже смеялась.
— Я не буду вписывать Наташу в договор, понял? — Антон сжал трубку так, что скулы заныли.
Офис за стеклянной перегородкой тонул в сером. Ноутбук на столе давно ушёл в спящий, а за окном капли будто лезвием резали стекло — дробно и зло.
— Ты что, из ума вышел? — голос друга через динамик был чётким, как отчёт из банка. — Ты квартиру покупаешь или билет в ад?
Антон смотрел на список «рекомендованных юристов», выведенный на экране, как на китайский. Пальцы дрожали.
— Мы ж вместе… — начал было.
— Ты вместе, пока теще не понадобится оттяпать долю. А потом ты в шапке-ушанке и с пакетом из «АТБ» на вокзале.
Пауза. Пахло кофе из автомата, но муторно, дешево. Как будто варили из вчерашней гущи.
— Слушай, Сань… — голос предательски сел, — может, это не про доверие, а про какую-то… страховку, не знаю. Я ж не идиот.
— Очень даже может быть, но мы оба знаем, кто рулит у тебя дома. Не ты, братец.
Тишина повисла, как выброшенная на перрон сумка — открытая, беспомощная.
Антону вдруг показалось, что стены офиса будто съёжились. Так пахло в раздевалке после драк — кислым потом чужих решений.
— Она скажет, что я жадный. Что ей уже ничего не перепадёт, пока я буду «обдумывать». Мать её опять включит драму. Что я не семьянин. Что живу для себя… — он выдохнул сквозь зубы. — Я ж просто хотел, чтоб у нас было своё.
— И вот, блядь, сиди теперь на пепелище этой мечты. Поделишь всё, даже воздух. Думаешь, она с тобой, а она — с ней. Всегда с ней.
Антон откинулся в кресле. Спина прилипла к кожзаму. За окном женщина, закутавшись в полиэтиленовую накидку, тащила за собой коляску, словно по воде.
— Я не буду сейчас покупать. Снять — проще. Если что — просто… уйти, — сказал тихо.
— Ну вот. А ты говорил — мужик.
Тон был вроде бы шутливым. Но фоновый. Сухой. Как гвоздь в стену.
Антон нажал «отбой» и уронил телефон на стол. Он стучал пальцами по дереву, как будто выстукивал что-то. «Свобода», может. Или «поздно». Или просто «твою мать».
— Ты-то куда собрался? — голос Наташи, резкий, как рывок молнии, догнал Антона у самой скамейки.
Он молча сел. Дождь закончился, остались тяжёлые лужи и прохожие, торопливо минующие мокрый сквер. Летний вечер — но зябко.
— Вот здесь и будем, да? — Антон показал глазами на треснутую урну у фонтана. — Свадебную годовщину тоже тут отметим?
Наташа бросила зонт на мокрую плитку. Волосы взмокли, прилипли к шее.
— Ты честно хочешь всё свалить на маму?
— Я хочу понять, где я в этой всей конструкции. Вот ты — рядом. Мама — всегда рядом. А я — между. Без права слова.
— Опять про «право слова»… — она фыркнула. — Слушай, ну не могу я её отгородить. Это моя мать. Она помогала нам, она…
— Помогала!? — он почти вскочил, но сел обратно, как будто вспомнил про людей. — Указания на холодильнике, когда стирать, когда мыть сантехнику — это помощь? А как она уговаривала тебя не выходить за меня? Это тоже?
Пауза. Только вода журчит из фонтана. Где-то в кустах крякает утка — или может, радио из кафе.
Наташа сжала губы.
— Она просто боится за меня. Ты всё принимаешь в штыки.
— А ты всё сглаживаешь. Сглаживаешь даже тогда, когда меня из дома выгоняют пассивной агрессией под борщ.
— Не утрируй.
— Да?! А как это называлось? «Ой, Антон, снова без премии? Ну-ну, Наташа, может, ты всё-таки ещё раз на врача поступишь?»
Наташа отвела глаза. Ветер подхватил один из листиков из её сумки и унёс на газон.
— Ей просто важно… чувствовать, что нужна.
Антон долго молчал. Дышал через нос, губы плотно стиснуты.
— А мне — быть не чувством вины. Не поводом для жалости. Я как мебель среди вас… глухая, бесполезная.
Наташа тихо сказала:
— Ты всё время делаешь из неё врага. И из меня — предателя.
Он посмотрел на неё. Глаза у него были сухие. Сухие и стеклянные.
— Бывает, — сказал он — враг — это не тот, кто кричит. А тот, от кого ждёшь защиты.
Наташа отвернулась. Громко сглотнула. На секунду он решил, что она скажет что-то — но не сказала.
Дальше был только шум воды и гудок троллейбуса где-то за деревьями.
— Ну, — сказал он, вставая, — если будешь выбирать… я устал ждать своей очереди.
— Подвиньтесь, мужчина. Тут не проход.
Антон рефлекторно сделал шаг вбок, уронив с подлокотника инвалидный талон. Бумажка шуршала под ногами, пока по ней не прошлись двое в пуховиках. В помещении было как-то липко: мыло с кислинкой, батареи натоплены, но сквозняк всё равно шевелил штанину. Очередь тянулась вдоль облезлого коридора, мятые куртки, скрип стульев, редкие кашли.
Наташа сидела в конце лавки, прямо под бумажным указателем «РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА», на котором кто-то ручкой приписал сверху «РАЗВЕДЁНКАМ ВХОД». Она держала ручку в руке как шприц — уверенно, точно, будто сейчас подпишет не заявление, а отказ от наркоза.
— Там, в адресе… это ты укажешь свою прописку? — спросил Антон, пересев ближе, хотя между ними всё ещё помещался зонт.
— Ага.
— Мне… куда переслать квитанции за газ?
Она подняла глаза. Молча. От неё пахло липовым шампунем. Всё таким же, как два года назад, когда он впервые остался у них на ночь и нашёл это средство в их ванной — зелёный флакон, с характерной крышкой-засовкой.
— Давай не сейчас, — сказала Наташа. Голос у неё был плоский, как у диспетчера. — Разберёмся потом.
— «Потом» не случается, Наташ. «Потом» у нас всегда кто-то влезает. Мама, работа, страхи. Помнишь, как ты…
— Я всё помню, — перебила она. — Только от этого легче не делается.
Ручка щёлкнула колпачком. Наташа повернулась к ближайшему столику и аккуратно переложила бумаги, на секунду задержав взгляд на его паспорте.
— Жалко?
Антон криво усмехнулся:
— Скорее — мерзко. Как будто сдаёшь в прокат своё имя и обещание. На срок неиспользования.
Он встал, поправляя воротник. Наташа не двигалась. Из-за двери вывесили табличку: «Антоненко, Наталья Игоревна».
— Это зачем мы всё начинали, а? — произнёс он, глядя ей в затылок. — Чтобы сейчас вот так? В очереди между бабкой с костылём и мужиком в фуражке?
Она кивнула — или показалось.
— Может, так и лучше. Каждый пойдёт своим путём.
— Да, возможно.
Из-за окна в лицо стукнул свет — слепо-белый, над входом трепыхалась выцветшая растяжка: «Поздравляем с Днём Конституции!»
Очередь двинулась.
Антон отступил в сторону.
Он даже не знал, куда теперь пойти.
Снег похрустывал под ногами, как будто что-то внутри тоже ломалось.
Антон шёл вдоль набережной, кутаясь в ворот куртки, а от дыхания перед лицом ползла ленивая белёсая муть. Лавочки были пусты. Где-то справа, под мостом, хрипло и гулко ругались рабочие — что-то с электрощитком. Запах горелого пластика и мокрого асфальта висел в воздухе.
Он остановился на причале. Под ногами — крошка соли, в сапог будто что-то набилось. Снял, вытряхнул, снова натянул. Всё медленно. Всё — одно движение за другим, как в чужом теле.
— «Антоха?» — голос. Сухой, удивлённый.
Из темноты вынырнул Коля — бывший одногруппник, с авоськой. В пакете что-то звякнуло.
— «Ты чё, бомжуешь, что ли?»
Антон посмотрел на него. Пытался сказать: «Просто гуляю», но язык словно приклеился к нёбу.
— «Слышь… ты… всё-таки развёлся, да?»
Молчит.
— «Ну, слушай. Это — жизнь. Зато теперь — свободен!» — и хлопнул по плечу, не сильно, но резануло.
Антон скривился и шагнул в сторону.
— «Жена у меня — змея, но я как-то приловчился. Тёщу — по-тихому. Сунул в санаторий, на два месяца. Она по телефону мне: «Как ты там без блинчиков?» А я — как в армии! Обувь у двери — одна пара. Полотенце — сухое! Комната не пахнет тушёнкой!»
Смеётся. Громко так, сам себе в ухо.
Антон тоже усмехнулся, уголками губ.
— «Будешь?» — Коля достал банку пива.
Антон покачал головой.
— «Ну, как хочешь… Эй, ты даже не спросил, как у меня дела. А у меня — между прочим — ипотека!»
Они ещё минуту постояли, слушая, как с моста капает. Внизу дрожала тусклая жёлтая вода.
— «Ладно. Держись там, свободный человек,» — Коля сплюнул в снег и пошёл криво по набережной. Пиво гремело в пакете.
Антон остался. Достал из внутреннего кармана ключ — новенький, с биркой “804”. Повернул в пальцах. Сел на бетонную ограду. Холодно. И всё равно сел.
На другой стороне реки вспыхнул рекламный щит: «Харьков выбирает независимость.» Буквы мигнули и заткнулись. Одна — навсегда.
Он поднял воротник повыше, обхватил себя руками.
Сзади хлопнула петарда. Он дёрнулся, как школьник.
