Тусклый фитиль ткнул в потолок струйкой серого, осевшего запаха. Алёна долго смотрела на дым, будто ждала, что он выведет ей ответ в воздухе. Стол покоробился от времени: под бумагами пятна, под руками шероховатость клеёнки. Плед свалился с плеч — не стала поднимать.
Чайник пустой стоял с приоткрытой крышкой, как рот, забывший, как глотать. Рядом — мандарин, недочищенный. Кожура уже подсохла, скручивалась, как старческая ладонь. Она отломила дольку, поднесла ко рту, но не стала есть — бросила обратно. Тихо щёлкнул механизм часов.
На полу скрипнул ламинат — одна из досок чуть распухла. Мысленно отметила: «надо бы подложить бумагу». Зачем? Кому?
Звонил телефон. Один раз. Тишина. Ещё раз. Она не двигалась. Аппарат надсадно повторил попытку — будто уже из вежливости. Алёна встала — колени, как ржавая дверца, — наклонилась за трубкой. Провод вцепился в ножку стула. На экране — «Жанна».
— Да… — голос не дрожал, просто был сухой.
— Поздравляю, мама, — быстро, будто мимоходом, сказала женщина. Задержка на связи, глуховатый шум — где-то ветер, улица?
— Я не… я не мама, Жанна. Ты путаешь… — Алёна машинально глянула на свои пальцы. Они стояли жирными свечками на трубке.
— Алёна Павловна? Простите… Это же вы? Боже, я поспешила, — голос стал ниже, будто стыдливее. — Ну, всё равно… С днём рождения. Извините ещё раз.
Долгая вторая пауза. Алёна не нажимала «отбой», держала трубку рядом с ухом, словно надеялась, что женщина скажет ещё что-то. Жанна молчала.
— А вы хоть помните, кто я? — вдруг спросила Алёна. Готова была закричать, сорваться, разорвать провод зубами, но прошептала.
— Эмм… простите… у меня не подписано, просто номер старый… А кто вы?..
— Никто, — сказала Алёна и повесила трубку. Щелчок ударил тише, чем хотелось.
Она подошла к окну — улица была блеклой, мокрая, как старая простыня. Какие-то дети вдалеке пинали бутылку. Раздался смех, посыпался щебень.
Села обратно. Посмотрела на свечу — потекшая воском, как поплывший в жару мозг. Снова зажигать? Но зачем? Желание же не загадала.
И снова — телефон. Только экран в этот раз остался тёмным. Теперь звенело нечто другое — в голове звенело.
— Урок окончен, — громко сказала она в пустой комнате.
Старое кресло под ней хрустнуло, как будто возразило. За окном — дождь, лениво бьющий по подоконнику. На коленях — выцветшая фотография выпускного: она, в цветастом платье, среди толпы подростков с лентами, кто-то уже покуривает у стенки. Улыбка у неё на снимке как будто чужая. Сгиб в углу, почти оторван.
На полу, под слоем пыли, коробка — с тетрадями, открытками, рисунками. «Спасибо за терпение, Алена Александровна», размашисто, детским почерком. Она поправила очки, помедлила — и медленно опустила письмо обратно в коробку, словно положила его на место в алтарь.
Шум стиральной машины из соседней квартиры, будто далёкий поезд, от которого ты опоздала.
— Алёна! — голос сестры в телефонной трубке, хрипловатый и торопливый. — Ну как ты там? Всё хорошо?
— Угу… нормально, — тихо.
— Слушай, а ты чего одна опять? Не пошла никуда, не… Ну, может, мужичка какого встретила бы, а? Ты ж не дерево.
Она молчала.
— Тридцать лет за партой. А теперь вон, одна и чай пьёшь, — сестра хмыкнула и добавила тоном полушутки: — У тебя же и мужей-то не было. Разочек бы хоть попробовала. Ха-ха.
Палец Алёны невольно сжал провод трубки.
— Знаешь, не обязательно спать со всеми, чтобы понять, что тебе и без этого… достаточно.
— Да кто говорит — со всеми? Хоть с одним бы, Алён. Хоть… хоть с собой пожила бы, а не со школьным звонком.
На коленях у неё лежит старая тетрадь. Внутри — диктант десятилетней давности. “Лето было жарким. Мы поехали в деревню бабушки. Там пахло мёдом.” — почерк мальчика с повёрнутыми буквами.
— Я жила, Люба, — почти шёпотом. — Каждый день.
— Ну-ну, — коротко. — Ладно, давай, обнимаю.
Гудки.
В кухне закапало из крана.
Она встала, пошла выключить плиту — чайник давно остыл, забыла его снова вскипятить. Остановилась у зеркала. Морщины в приглушённом свете казались трещинами на фарфоре.
— Замуж? — усмехнулась в тусклое стекло. — У меня вместо мужа — целый класс…
Пауза. Такой, какой не бывает в классе. И не было никогда.
Она села обратно в кресло, уставившись в фотографию, пока та не расплылась.
Конверт прилип к ладони — бумага отсырела от чая, разлитого на скатерть.
Алёна сидела на табурете, сутулая, в халате с вытертым локтем. Радио щёлкнуло — отключилось. Чайник остывал под синим цветочком. Конверт без обратного адреса, только её имя: аккуратные печатные буквы, синяя ручка. Перебрала стопку, нашла открытку от Маргариты Петровны, соседки по лестничной — с лавандой, 2016-й. Дальше телеграмма о смерти брата, квитанция за свет, детский рисунок — человечек с надписью корявыми буквами «А. А. лУчшая».
Села прямей. Посмотрела на рисунок, моргнула часто. Открыла конверт, аккуратно, ногтем. Бумага пахла старой сумкой. Чернила слегка размазаны.
«…прошло уже больше двадцати лет, как я сидел на второй парте у окна. Вы тогда что-то рассказывали про Гоголя, а я думал, что у Вас очень грустные глаза…»
Она поёжилась. Грудь забила стуком, четко, словно кто забарабанил снаружи окна.
Перевернула письмо — четыре страницы. Мелкий, старательный почерк. На третьей — что-то, от чего рука повисла в воздухе.
«…я хотел тогда уйти из школы, из дома. В тот день, когда Вы оставили меня после уроков, выдали листок и сказали: „напиши всё — даже если чернила не хватит“. Я не написал. Просто сидел. А вы сидели рядом.»
Алёна встала. Пошла к окну. Штора тронулась от сквозняка, прилипла к её плечу. За стеклом — чернозёмный двор, серая урна, мужик в байке выносил пустую пятилитровую.
Она вдруг отдёрнула занавеску. Распахнула створку. Ветер вскинул письмо. Она вцепилась, ногтями, с шипением.
«…спасибо, что тогда просто молчали рядом. Я тогда решил, что буду как вы. И сейчас я так стою — как вы тогда. И рядом сидит мальчик. Его зовут Артём. Просто сижу, и он пишет».
Губы её задрожали. Она дёрнула себя за ворот халата — пуговка отлетела на пол.
Она села на пол, прямо возле окна. И, вдруг резко, с еле слышным сухим звуком, прикусила костяшку пальца до крови. Глядя в щель между досками паркета. Как будто именно там — ответ. Сверху закапал дождь.
— Алёна Александровна?..
Голос — нерешительно, будто пощёчина в спину. Алёна обернулась и сразу пожалела. На фоне серого корпуса школы — лицо, в котором будто спряталась какая-то часть её прошлой жизни.
Он стоял с цветами. Три гвоздики в хрустящей упаковке. Не праздник. Слишком рано для первого сентября, слишком пафосно для случайности.
— Виталик?..
— Да. Я… тут работать начал. Историю веду.
— Историю. М-м… — Она зябко передёрнулась, оглянулась на выцветшую вывеску над входом. — Ты теперь их учишь, да?
Он протянул цветы, но она их не взяла. Просто смотрела.
— Это всё… благодаря вам, Алёна Александровна.
Молчит. Не моргает. Ни шагу навстречу. Только зубы сжала — скула запульсировала.
— А где ты был десять лет, Виталик? Писем не писал. Ни «жива ли», ни открытки. А теперь с цветами?
Он опустил руку.
— Простите… я не знал, как… я думал, вы…
Она тихо выдохнула.
— А знаешь что? Все вы «думали». Тридцать лет я как перед классом — в мыле, в тетрадках, в чужих головах. А потом — как выключили. И тишина.
Он хотел что-то сказать, но выдернула руку.
— Не трогай. Для новых учеников оставь. Меня уже не впечатлить.
Пауза потянулась. Где-то вдали хлопнула футбольная сетка — мяч, крик. Сентябрь скрипел в пыльных листьях.
— Я только хотел сказать… вы были моей опорой. Тогда. Когда дома…
— Опора, да? — Она хмыкнула. — А я себе опору где найду, Виталик? Мне кто письма пишет? Тетрадки с моим именем не заводят…
Он стоял, глаза бегали — как ученик, пойманный на вранье.
— У меня теперь класс, — выдохнул вдруг. — Свой. Шестой «Б». Шумные. Но добрые. Я попробую… как вы.
Её рука дрогнула. Не дотронулась. Не оттолкнула. Оставила в воздухе.
— Тогда не совершай моих ошибок. В дом хоть вернись иногда. Не жди… пока погаснет свеча.
Гвоздики остались у него в руке.
Он молча пошёл к школьному крыльцу. Пальто зацепилось за перила, и она вдруг вспомнила, как он лет в одиннадцать кричал в коридоре: «Не хочу домой! Тут лучше!»
Она осталась стоять. Шептала губами какое-то его сочинение из пятого класса. Только первую фразу. Дальше — пустота.
Чиркнув спичкой, она прикусила язык — огонь тут же лизнул пальцы.
Алёна не отдёрнула руку сразу. Спичка трещала в пальцах, как будто за что-то мстила. Она потушила её, бросила в старую советскую пепельницу — ту самую, с выщербленным краем, где раньше лежал мел. Огляделась. В комнате пахло перцем, старыми книгами и чуть-чуть — солнцем.
На подоконнике лежал первый апельсин за этот год. Привёз он. «Ученики не приносят апельсинов, — смеялась вчера. — Это уже уважение пенсионное».
Скрипнула старая балконная дверь. Алёна приоткрыла её и села на табурет у подоконника. Было тихо, только из соседнего окна снова лаял телевизор — старческий, советский хрип.
Во дворе дети гоняли мяч. Стук — СТУК — СТУК — по гаражным воротам. Отбрасывали мяч как обидчивость. Слёзы вытряхивали ударами.
Он ушёл минут десять назад. Пах табаком, мятой и новой кожаной папкой. Обнял как взрослый — не прижимаясь, но декабрем, по-мужски. «Это всё благодаря вам, Алёна Александровна», — сказал. Даже не дрогнул. И ушёл.
Она повернулась к зеркалу над старым комодом. Посмотрела в глаза. Долго. Потом резко повернула фотографию в рамке лицом вниз — где выпуск 93-го, всякие лбы, косички, дурацкие пиджаки. Слишком долго эти лица сидели на ней, как груз.
Рука сама потянулась открыть ящик. Где старые дневники. Письма. Что-то потрескалось внутри, но не сломалось. Просто… как дверь, которую долго не открывали.
— Не зря, — сказала она вслух.
И тут же — тишина, как плевок.
Где доказательства?
Она посмотрела на часы — коротко, чужим взглядом.
Пыль на циферблате показалась острее времени.
Встала. Руки замерли над чайником — налить? не налить?
Не наливать.
Зачем? Всё равно остывает. Даже когда рядом кто-то. Даже когда благодарят. Даже когда… ученики становятся взрослыми.
Она присела на кровать, уткнулась в ладони. Губы шевелились, но слов не было.
На улице стукнули ворота. Настойчиво. Снова, снова. Мяч? Или кто-то пришёл?
Она не пошла проверять. Слишком тяжёлым было тело. Не от старости — от вот этой, невыносимой пустоты между «спасибо» и «что дальше».
Тишина развернулась медленно.
Что дальше?
