Марина выкинула в рюкзак тапочки, не складывая — как упали, так и лежат. Шуршанье полиэтилена, запах чужого пота и йода. У окна — облезлый стул с продавленным сиденьем. Спинка под углом, как будто кто-то на нём умер. Она стояла, прижимая к себе пуловер, и смотрела в дырастую сетку москитную, где внизу копошился больничный двор и кто-то выбивал матрас — глухо, как сердце под подушкой.
Дверь скрипнула — медсестра в мятых халатах, с затяжками на груди. Безразличные глаза.
— Марина Антоновна, вам пора. Документы у поста. Точно никто не приедет?
Марина отвернулась. Несколько секунд рылась в карманах, будто что-то искала, хотя уже давно знала, что там только использованная салфетка и ключи с надтреснутым брелоком.
— Не, не нужно… Я сама.
Медсестра пожала плечами и закрыла дверь слишком громко — как крышку багажника.
Комната дрогнула. Стены, белёные неровно, будто их красили левой рукой, стояли молча. Шорох кастрюль откуда-то снизу, кто-то уронил ложку — металлический звон в затылке.
Она села. Потрогала спинку стула — прохладная, чужая. С закрытым рюкзаком под ногами, как с камнем.
Марина достала телефон из внутреннего кармана ветровки, грязный экран с царапиной поперёк лица младшей дочери — обои. Разблокировала. Два нажатия. Список звонков: «Оля (моб.)» — вчера, «Сергей (д)» — позавчера, «Сергей (д)» — снова, позже, без ответа. Две новые публикации в Instagram — дочерний ребёнок обнимает собаку. Улыбается.
— Ну и ладно, — выдохнула она, и губы её сжались — не от злости, от чего-то похожего на попытку не моргнуть.
Она выключила телефон. Не встала.
За дверью кто-то засмеялся. Молодые. Живые. Чужие.
Кружка выскользнула из рук и разбилась об линолеум — по кухне пополз запах растворимого кофе и чего-то кислого, старого.
Марина замерла, держа за край стола пустую руку. Боль в запястье отозвалась глухо, но она не шевелилась, только смотрела, как по полу медленно растекается жидкость. Микроплесень на донышке кружки была зелёная, почти мох. Давняя.
Растворилась в тишине — давящей, как шерстяной шарф на лице зимним утром. Тиканье старых советских часов над дверью. Сквозняк, гоняющий запах старой капусты и валидола по коридору.
На столе лежала бумажка — надпись выцвела: «Не забыть таблетки после еды». Под ней — засохший кусок чёрного хлеба, на который раньше плеснули масло, да так и не откусили. Она аккуратно стянула с него крошки пальцем: тихо, почти церемониально, как будто бы за этим кто-то наблюдает.
Рядом — снимок: трое детей в шубах, детский сад, на заднем плане новогодняя ёлка. У младшего — варежка болтается на нитке. Она прижала фото к груди на секунду, потом поставила обратно. Рядом — сломанный радиоприёмник, покосившийся, с валяющимся проводом.
Марина тронула пальцем ручку настроек. Щелчок — тишина. Щелчок — шум, и снова тишина.
Окна были тёмные от пыли и времени. Занавеси давно не стирались, серое бельё висело на верёвке в углу: забытые носки, пара мужских трусов — давно никому не нужные.
Она подошла к подоконнику, встала, тяжело держась за спинку стула. Внизу — пустой двор, одна собака возилась в мусорке. Порыв ветра прижал штору к её щеке, и она вдруг отдёрнула лицо, как от чужого прикосновения.
На холодильнике — магнит с надписью: “Мама. Я люблю тебя!” Жёлтый, облупившийся, один угол выщерблен.
Марина снова села. Сидит долго. Очень долго. Настолько, что лампочка на кухне начала подрагивать, будто не выдерживает напряжения.
Звяканье стекла под стулом. Она двигает ногой — штукатурка сходит со стен кусками, серыми лепестками.
Потом, почти вполголоса:
— Ну кто ж, если не я…
И всё. Тишина обратно стелется по полу, по потолку, плотно, без пространства.
Пакет с картошкой выскользнул из рук и глухо ударился об асфальт — клубни рассыпались по лужам, воровато покатились в подворотню.
— Еб твою… — выдохнула Марина, пригнувшись, одной рукой прижимая к себе младшего, спящего на животе, второй — собирая грязную картошку.
На капюшон падали капли — редкие, холодные, весенние. Коляска с двумя коробками молока и батоном стояла чуть в стороне, норовя скатиться с наклонного тротуара.
Из-за спины прошёл мужчина в костюме, даже не глянув. Потом женщина — обогнала, обернулась вдруг и что-то шепнула ребёнку, который оглянулся.
Марина усмехнулась — зубами. Не словами.
— Да пошли вы все, — бормочет сквозь зубы, отряхивая платья от грязи, — как будто для кого-то это вообще хоть что-то значит.
Поравнялся пацан, соседский, лет шести, с палкой. Осторожно потрогал её за рукав:
— Тётя Марина, а вы зачем всегда с маленьким на животе ходите?
— А ты попробуй без него прожить, тогда и спросишь, — огрызнулась, не злобно, машинально.
Он отбежал.
Слепила мокрую картошку в целлофановый пакет, словно в одну слипшуюся жизнь. Руки чёрные, пальцы дрожат. Поздно. Сыновья голодные, а дома только овсянка и полбанки варенья.
Коляска скрипнула. Молоко поехало вниз — в подъезд. Марина метнулась, вывернув лодыжку, прижала рукой грудь: малыш вздрогнул, захныкал. Она замерла, стоя, прижавшись к стене, тяжело дыша.
Сверху, из окна второго этажа, кто-то громко крикнул:
— Мааам! Мам, смотри! Я нарисовал тебя!
Она подняла голову: в окне — худой мальчик, волосы рыжие, целлофановая папка лопается на ветру. Лист — рядом с ней, прилип к лужице. Там карикатурная женщина с фартуком и ножом.
Марина долго смотрела вниз. Потом взяла этот лист, аккуратно сложила пополам, не глядя что нарисовано, засунула под куртку.
Пошла медленно, толкая качающуюся коляску, с проваленной спиной, будто несла на плечах очередной понедельник.
Телефон мигал в темноте, как глаз умирающей чайки.
Марина прижала трубку к уху, словно хотела вжиться в неё, раствориться в шипении линии. Пальцы дрожали, в руке тёплая чашка с чаем — заварка с вечера, горчит.
Долгие гудки. Потом автоответчик. Опять.
— Оль… Оленька, это мама… Я просто… ты когда сможешь?.. Я тут одна, уже вечер.
Пауза.
— Может, вы с Лёшей… если вдруг… ну позвони, ладно?
Тишина. В комнате скрипнула мебель, будто тоже ждала.
На столе сложенные аккуратно газеты, сверху — обёртка от шоколадки. Пустая. Она не помнила, когда съела. Или не ела.
Марина посмотрела на часы. Девять. Десять. Телефон безмолвно светился, потом потемнел.
Она снова нажала контакт. «Сын. Женя».
— Жень, привет. Мамка… слышишь? Я уж не в больнице, я ж дома. Тут отопление с перебоями… Может у тебя на выходных?.. Я совсем ненадолго.
Ответа не было. Только где-то на фоне голос чужой женщины: «Ну скажи ты ей, Жень… ну ты скажи наконец…»
Марина резким движением положила трубку. Чашка дрогнула, жидкость выплеснулась на юбку.
— Да пошли вы все. — выдохнула вслух, в пустоту.
Схватила радиоприёмник, снова попыталась покрутить старую ручку. Скрип. Щелчок. Только щум.
На стене висела фотография: трое детей у ёлки, разрыв между ними и ней — как ножом.
Она встала, подошла к фотографии, попыталась поправить рамку — рука затреслась, и снимок упал. Стекло треснуло. Склонилась, поднимая.
Порез — тонкий, вдоль ладони. Кровь. Не густая. Как вода с окраской.
— Лучше б не родила, — пробурчала она и вытерла ладонь о подол. Телефон на столе снова мигнул.
Реклама.
Повисла тишина, будто дом выдохся.
Молния заела — пальцы дрожат, но она всё равно тянет, с силой, будто этим чемоданом соскребает с себя что-то ненужное.
Сквозь закрытое окно на подоконнике дрожат кружки от трамвайного звона — раннее утро, люди идут на работу, наугад кидая взгляды в сторону её окна. На табурете аккуратно сложены документы, пенсия, рецепты, справка от кардиолога, фото внучки — последнее, что Валера ей прислал два года назад.
Она втягивает губы, берёт фото, смотрит. Потом медленно опускает его в ящик стола и захлопывает.
— Марина, — голос снизу, из двора, — Марина, ты это куда собралась с чемоданом?
Голос соседки. Смешной халат с лимонами, как всегда.
— Там, где не надо ждать звонка, — коротко. Губы облизаны, язык сухой. Не смотреть вниз. Не смотреть ни на кого.
Лифт не работает. Перила пыльные, воняет котами. На втором поворачивает голову — окно в пролётное пространство, Серёжа в детстве тут запускал бумажного змея, бумага была из её рецептов.
На первом этаже встретился мальчик — чужой, разинул рот, не уступил. Она прошла мимо, подтягивая чемодан на колёсиках, которые уже не катят, а скулят по бетону.
У подъезда таксист что-то ест из бумажного пакета, в машине пахнет жареным луком и сигаретами.
— На Зелёную, двадцать пятый дом. Психоневрологический.
— Угу… — он глядит на её вещи, потом в зеркало, — Вы туда… ну, надолго?
— Скажешь ещё спасибо, что не к тебе жить еду.
Он крякает, заводит машину. Радио — шансон. Марина поворачивает голову к окну, пальцы сжимают лямку сумки.
На повороте через мост, в стороне, видна остановка «Шевченко» — там они её ждали летом, когда ехали на дачу. Перевязанные пакеты, Джусли с палкой, Оля всё время возила носочки вязаные, чтобы «маме всегда тепло». Последние два года — пусто.
Она долго щелкает замком сумки пальцем. Щелк. Щелк. Щел—
— У вас там… всё?
— Слышь, просто вези. Без разговоров.
Таксист переставляет локоть, замолкает. На перекрёстке замирают в пробке.
Она закрывает глаза.
Устало.
Как будто выключает себя, как свет на кухне.
Блок 6 — Финал: Понимает, что материнство — это не самоуничтожение ←
Кружка с водой обожгла ей пальцы — слишком горячо, но ладонь не дрогнула.
Марина поставила её на тумбочку, медленно огляделась. Стены чистые, почти больничные, за окном — яблоня, склонённая вбок, как будто тоже кого-то ждёт. Одеяло пахло старым хозяйственным мылом, шкаф скрипнул, когда она с трудом задвинула туда платье.
— Новенькая? — Голос был сиплым, чуть с хрипотцой. Женщина с соседней кровати облокотилась на локоть. — Меня Лида зовут. А ты?
— Марина. — Она не посмотрела.
Неловкая пауза. Сквозь окна тянуло сквозняком, где-то внизу шумела посуда, брякнули ключи.
— Чай или кофе? — переспросила Лида спустя минуту.
— Давайте… чай. С мёдом, — отозвалась Марина автоматически, хотя ни чая, ни голоса этой женщины не хотелось. Говорить тоже не хотелось. Но молчание начинало тянуть внутри как проволока.
Лида медленно поднялась, закутанная в синий кофтач и домашние носки, и пошла к маленькой электрической плитке, едва не сразив табуретку бедром. Марина смотрела ей вслед и вдруг вспомнила, как когда-то, в Харькове, в шесть утра варила компот сыну в термос перед поступлением — пятнадцать лет назад. Переварила тогда, был слишком кислый. Он не допил.
— У тебя дети есть? — спросила Лида уже от плиты, не оборачиваясь.
Марина медленно села в кресло, натянула плед до груди. В груди что-то закололо.
— Были, — коротко.
Ложка звякнула об чашку.
Тишина. Потом — слабый запах липового чая, чуть обжигающий, с медом. Марины разделила на два вдоха.
— А ты… давно здесь? — голос предательски задрожал. Так же дрожали руки, когда она ждала первый звонок из больницы. Его не было.
— Четыре года, — Лида поставила чашку на поднос, подошла. — Тут всё по дням. Утро, обед, прививка, врач. Зимой дают плед потеплей. Телевизор есть, но вечно фонит.
Марина кивнула. Губы сжались в тонкую линию.
— Тебе повезло. Чистая, аккуратная. Комната хорошая, — Лида села напротив, врачебным движением переложила блюдце ближе. — Только здесь… не принято особо ждать. Письма — редкость.
Марина взяла чашку. Обожглась. Отпустила. Закусила губу, снова подняла.
— Я не жду, — тихо сказала. — Я… просто.
Лида ничего не ответила.
Марина долго смотрела на чай. Мёд тонкой струйкой отпечатался на ложечке, прозрачный, как стекло.
За дверью кто-то рассмеялся — мужской голос, глухой, чужой. И стих.
Марина потянулась к пледу и вдруг тихо захохотала — коротко, хрипло, сухо. Быстро прижала ладонь к лицу, как будто могла сдержать это.
Лида не повернула головы.
— Когда сможешь, сходи на второй этаж. Там окна в парк. Иногда внуки приходят к кому-то… — Она замялась. — Можно просто посмотреть.
Марина кивнула. Но не подняла глаз. Чашка всё ещё дрожала в руках.
