Володя снова и снова пытался дозвониться до матери, но каждый раз слышал тот же холодный и бездушный ответ: «Номер более не обслуживается.» Он не звонил ей два года. Тогда жена поставила ультиматум — либо она, либо мама. И Володя выбрал жену.
— Номер более не обслуживается…
Его охватило паническое напряжение, дыхание перехватило, и под рубашкой выступил ледяной пот. Он присел на лавочку в сквере, мимо прошла группа беззаботных подростков, смеясь и болтая. Володя посмотрел на них, как будто из другой реальности, не понимая, кто он, где он, и зачем вообще существует эта радость, смех, лёгкость бытия… На его коленях лежало письмо. Конверт с чётко выведенным именем: «Володе.» И точка. Мама всегда ставила точки. Письмо он уже открыл. Сестра его не читала, это было очевидно — конверт не был вскрыт до него. Страницы были исписаны привычным каллиграфическим почерком матери — ровным, аккуратным, без лишних завитушек, как писали примерные школьники. Каждая буква на своём месте, без единой помарки. Письмо начиналось так: «Дорогой Володя, мой сын. Если ты читаешь это письмо, значит, меня больше нет…»
Володя тихо всхлипнул в этот момент. Он пытался сдержать слёзы, но по мере чтения это становилось всё сложнее.
В тот день он не думал о матери. Вышел на обед, чтобы перекусить шаурмой. Он уже предвкушал, как будет поглощать сочное прикопченое мясо, переложенное капустой, помидором и огурцом, щедро сдобренное изумительным соусом — фирменной фишкой шаурмана-таджика. Он оторопел возле вращающихся дверей ТЦ — показалось, что из них вышла в сторону улицы его мать, которую он не видел два года. Коричневая ветровка, чёрные волосы, чуть волнистые, не доходящие до покатых плеч, грузная походка полной женщины, уставшей от работы и быта… Один в один его забытая мать. Она мерещилась ему три последних месяца то тут, то там и снилась пару раз, что мать то собирает вещи, готовясь уезжать куда-то, то будто маленький он и ищет у неё защиты от недругов, а мама не помогает, она грустная, отстранённая, она просто сидит, и это так на неё не похоже, что Володе до паники страшно оставаться в этом мире одному, без её уверенной защиты. А ровно три месяца назад в кровать Володи пришёл то ли хорёк, то ли крыса. Зверёк был избитым, таким несчастным, он жался к Володе своим тёплым полулысым тельцем, и он был неприятен Володе, но жалость одержала верх над брезгливостью — Володя позволил ему свернуться бубликом на подушке, впритык к его голове, и зверёк мирно лежал и дышал, не было сил у этого зверька на большее. И вдруг осознал Володя, что у них в доме нет ни крыс, ни хорьков, и когда он подумал об этом в тёмной комнате, то всё исчезло, осталась только тёплая выемка на подушке около его головы, и Володя готов был поклясться, что ему это не приснилось. В ту ночь жена уже заснула, а Володя полез в телефон, и рука сама отыскала фотографии, где он и мать, где они ещё семья, живут вместе, не в ссоре. Он не знал, что и думать.
Замешкавшись около выхода из ТЦ, Володя хотел было догнать её, ту, что показалась ему матерью, но услышал, как курьер спрашивает у охранника:
— На каком этаже бытовая техника, не подскажете? У меня доставка.
— На третьем, — важно ответил тот.
— Я там работаю, — вмешался Володя и оторвал взгляд от двери, — кому доставка? Может мне?
У него было предчувствие. Курьер с сомнением прочёл надпись на пакете.
— Сёмину Владимиру.
— Это я, — протянул руку Володя.
— Паспорт, пожалуйста, — не спешил курьер.
Володя похлопал себя по груди и достал из нагрудного кармана паспорт. Расписавшись в получении, Володя вышел на улицу и отошёл в сторону. Улица шумела: болтовня прохожих, жужжание машин… Он разорвал пакет — там была записка от сестры.
«Мама умерла 12 июня. Просила передать тебе письмо. Не смей мне звонить — не отвечу. Ты был и останешься для меня предателем.»
12 июня! А сегодня уже 15 сентября! Целых три месяца ему не сообщали!
У Володи застучало в висках, желудок скрутило до тошноты, и его повело в сторону, он едва не хлопнулся в обморок, но помогло то, что он уткнулся спиной в пыльную и рыжую стену торгового центра. Мама умерла! Его мама, его мать… тот человек, который подарил ему столько любви, столько верности, преданности и защиты… Тот человек, которому Володя, дабы поддержать жену, крикнул: «Я тебе больше не сын!»
Володя и думать забыл о шаурме, капучино и голоде, который мучал его последние два часа. Сходу поверить в такое невозможно… Он не решился открывать письмо здесь. Дошёл, ничего не видя, до сквера. Сел. Долго не решался и, наконец, вскрыл конверт.
«… значит, меня больше нет. У меня рак, четвёртая стадия. Сегодня ощутила неожиданный прилив сил и решила написать тебе, пока рука способна удерживать ручку. Знаешь, говорят, что такой резкий скачок сил в моей болезни — верный признак близкого конца.
Володя, не вини себя. Сколько раз я набирала твой номер и сбрасывала до начала гудков! Мы оба — ты и я — заложники гордости. Даже сейчас, и когда я пишу эти строки, гордость не позволяет мне позвонить тебе. И ты не звонишь. Возможно, ты обо мне и не думаешь, возможно, тебе всё равно, но ты мой сын, мой ребёнок, и я не могу перестать тебя любить.
Прости, что не смогла найти общий язык с твоей женой, я была не права местами, но и она не самый простой человек. Прости меня за те пробелы, которые я допустила в твоём воспитании, я растила вас одна как могла, наверное, я была плохой матерью, раз ты так легко от меня отвернулся. Получила что заслужила. Ты наказал меня, сынок. Теперь уже достаточно. Прости.
Как хотела бы я перед смертью дождаться чуда и услышать твой голос…»
Володя рыдал, заткнув рот кулаком. Он никогда не считал себя недолюбленным или обделённым вниманием. Мать всегда находила время, чтобы поговорить с ним, утешить, выслушать, дать совет. Она берегла их с сестрой как волчица. Когда в пятом классе двое одноклассников вздумали его травить, она отловила одного из них на улице и приставила к уху перочинный нож: «Ещё раз тронешь Володю, и я отрежу тебе правое ухо, понял?» Мать отвела Володю в секцию карате и сама всегда учила его, что нужно сражаться, стоять до последнего, не показывать врагам свою слабость, но лишь силу, смелость и, если надо, отчаянность.
— Ты всегда успеешь стать слабаком, для этого ничего не требуется. За всё остальное нужно уметь бороться.
Володя вжал телефон в ухо и, ожидая гудков, говорил мысленно:
— Я звоню тебе, мама, пожалуйста, возьми трубку. Прости, что оказался таким слабаком. Я исправлюсь, и пусть это письмо окажется шуткой!
В трубке гнетущая тишина, как в гробу, как в чёрном ящике, а потом…
«Номер более не обслуживается.»
— Нет! Нет! Я не верю! — кричал Володя и набирал мать вновь и вновь, но ему неизменно отвечали: «Не обслуживается. Не обслуживается. Не обслуживается!»
Сдавшись, он позвонил сестре, но та без всяких приветствий крикнула:
— Пошёл в ж… , козёл! — и бросила трубку.
Он отпросился с работы и поехал домой. Встал, как столб, на пороге — не снимал ни куртки, ни обуви. Силы иссякли. Жена Лена отступила. Она была на больничном с ребёнком, сидела дома.
— Ты чего так рано? Случилось что-то? Володь?
Володя посмотрел на неё неприязненно. Никак не мог выговорить те слова.
— Мама умерла.
— Что? — взялась за сердце Лена, и Володе был неприятен этот притворный жест — как будто ей не всё равно. — Тебе сестра позвонила? Когда похороны?
— Это случилось три месяца назад.
— И тебе не сказали? Хороша семейка! Не зря мы…
— Заткни рот! — огрызнулся Володя. — Не смей больше заикаться о моей семье.
Успокоившись и посовещавшись, решили ехать к сестре. Вся бывшая семья Володи жила в другом, областном городе. Сразу выехали.
Володя гнал по дороге, как сумасшедший, как будто мог ещё куда-то успеть. Зло разбирало его на всех: на себя, жену, отдельных родственников, но более всего на сестру. Они ворвались в ту квартиру, где ранее жила мать — теперь там обитала сестра. Володя метал молнии, он был не в себе, весь на эмоциях.
— Ты должна была меня уведомить! Ты должна была сообщить, что мать болеет! Какая же ты гнида!
— Я тебе должна? — краснела сестра, враждебно глядя на перекошенного от ярости Володю. — Я тебе ничего в этой жизни не должна! Это ты должен был общаться с матерью! А ты рохля, подкаблучник! Променял мать, которая тебя вырастила, на эту стерву!
— Я бы попросила!.. — начала возмущаться Лена.
— Не лезь! — оборвал её Володя и вернулся к сестре: — Это другая ситуация! Ты должна была сказать!
— Да какое тебе дело? Ты же орал, что больше для неё не сын! Ах, обидели его Леночку! Бедная девочка! Вся из себя ранимая, оскорблённая! Гнобили тут её, видишь ли! Вот и живите дальше! Эй, ты! Помнишь хоть из-за чего именно ты поставила ультиматум Володе?
— Помню! — отозвалась Лена.
— О, видишь? Она даже не раскаивается, ей на нашу мать наплевать. Жила тут, как свинья, никогда за собой не убирала, не готовила, сидела день и ночь надутая, а как мать замечания стала делать, так всё — враг номер один! Да ещё и квартиру отказалась в последний момент ради вас разменивать, какая плохая!
Володя прекрасно помнил ту ситуацию.
Во-первых, мать отказалась брать кредит на свадьбу, и молодым пришлось просто расписаться, потому что родители Лены тоже встали в позу: почему одни они должны тратиться? Поженились и стали жить у Володи. С матерью. Во-вторых, Лена была личностью довольно нелюдимой, но мать поначалу пыталась её разговорить и так, и этак, хотелось ей установить дружбу с невесткой. Но Лена, как с учёбы возвращалась, закрывалась в комнате и не выходила оттуда, пока не приходил с работы Володя. Молчаливая она, и о чём с ней говорить, мать Володи даже не знала. Когда ребёнок родился, Лена лишний раз и на улицу с ним не выходила — тяжело коляску тащить. К плите, чтобы что-то приготовить, Лена никогда не подходила, а убирала иногда только в своей комнате, хотя вещи их по всему дому валялись. Лена говорила, что у неё послеродовая депрессия, и частенько устраивала мужу скандалы за закрытой дверью, пинала при этом ногой детскую кроватку, отчего ребёнок заходился криком. Мать под шумок проникала в комнату и уносила от них внука, чем только бесила Лену: лезет, видите ли, в их жизнь. Мать Володи старалась помочь: после работы заглядывала к ним в комнату поиграть с внуком, спросить, как дела у них, чем весь день занимались, а Лена, обнаглев, фыркала:
— Что вы меня всё время одно и то же спрашиваете? Чем мы можем здесь заниматься? Надоело каждый день вам отчитываться. Скорее бы съехать.
Мать Володи и перестала спрашивать, лишь цветы забрала с подоконника, которые Лена заморила, не поливая. Обещала она им размен квартиры, чтобы молодая семья взяла себе ипотеку, а ей бы и однушки хватило, да с каждым днём её решимость таяла. Однажды к ним в гости заехала родственница и сказала:
— Ой, что-то грязно у вас, всё валяется.
Мать и ответила, не таясь, надоело ей всё. Хотелось и пристыдить невестку, и на место поставить.
— А как иначе? Я же тут одна за всех, Лена не прибирается, не готовит, у неё, видите ли, ребёнок маленький. Я в своё время отдельно от родителей жила и всё успевала, а эта…
Тут выскочила из своей комнаты Лена и как давай орать на свекровь, какими только ругательствами она её не крыла, не стесняясь постороннего человека. И такая она, оказывается, и сякая, самая ужасная свекровь в мире. Перессорились в пух и прах. Володя домой вернулся — жена в истерике. Он и понять ничего не успел, а она его по щекам хлоп-хлоп:
— Требуй у матери размена квартиры! Пусть исполняет уже обещание! Не могу я больше с ней жить!
Оскорблённая мать же окончательно и бесповоротно решила, что квартиру она разменивать не будет, что невестка этого не достойна. Потребовала уходить на съём. Съехали. Тут-то и сказала Лена выбирать: или она с сыном, или мать.
— Выбирай, Володя, с кем общаться будешь. Или со мной порываешь, или с ними всеми. Сестра у тебя тоже змея, настраивает против меня всех.
Володя чувствовал себя глубоко обиженным. Родная мать его выгнала! Значит…
— Значит, я тебе больше не сын! Номера ваши я заблокирую — даже не пытайся звонить!
Володя сдержал слово лишь отчасти: общаться и впрямь прекратил, но, остыв, разблокировал номер матери. Ждал, что всё-таки позвонит… И обдумал он всё, и раскаялся, да гордость мешала идти на примирение первым. И теперь он стоял перед сестрой и прекрасно знал, что сам во всём виноват, и видел стены этой злосчастной квартиры, в которой он вырос, и те картины, что были на стенах, и светильники, и крючки для верхней одежды, и мебель — всё напоминало ему мать и ту боль, что он ей причинил.
— Уходите, не хочу я с вами разговаривать. Не заставляйте меня вызывать полицию, — говорила сестра.
— Как бы не так! — подала голос Лена. — Вообще-то половина квартиры Володи!
— А вот выкуси! — показала ей дулю золовка. — Мама завещала её мне, я уже вступила в наследство.
Лена прямо-таки задохнулась от возмущения.
— Не нужна мне квартира, — сказал Володя. — Наташа, я по-хорошему, просто поговорить хочу…
— Как это не нужна! — опять встряла Лена. — Мы на съёме живём, не забыл?
Володя побледнел, но не успел ответить — вышел муж сестры, который до последнего не хотел вмешиваться.
— Вон отсюда. Выходите. Уводи отсюда свою мерзкую… — и он укрыл Лену отборными оскорблениями, — …чтобы и духу здесь больше не было от этой змеи. Загубила женщину раньше времени и ещё чего-то хочет тут! Знаешь, как она убивалась? Знаешь, как нервничала? Вон отсюда, вон, вон.
И он вытолкал обоих за порог, закрыл дверь. Лена дрожала от унижения. Володя не двигался с места.
— Володя, ты почему молчал? Почему не заступился за меня? Ты слышал, как он меня обзывал?!
Володя ничего не ответил — сел на грязную лестницу и заплакал. Лена совсем растерялась. Потом уже, едучи в машине домой, Володя сказал холодно:
— В том, что произошло, есть огромная доля твоей вины. Да, я тоже виноват, но ты больше всех. Как мне жить с тобой после этого?
— Окончательное решение было только за тобой, не надо сваливать на меня ответственность. Виноватых здесь двое: это ты и твоя сестра. Она должна была сообщить нам! Именно должна!
— Какая же ты всё-таки…
Они ругались половину пути, и в конце концов Володя вообще перестал ей отвечать. Он замкнулся и делал вид, что Лены здесь нет.
Володя практически исчез из дома. Лена не знала, где он проводил ночи, а на её звонки он не отвечал. Прошёл почти месяц в таком молчании. Развод казался неизбежным, но его удерживали два обстоятельства: неопределённость с жильём и маленький сын. В конце концов, он вернулся… но был уже совсем другим. Холодный, отстранённый, словно окаменел. В нём больше не было места для любви к Лене, только боль и скорбь по матери заполнили его мир. Лене же было наплевать на его потерю: свекровь для неё всегда была лишь обузой, которая даже после смерти сумела всё испортить.
Иногда Володе кажется, что он видит маму на улице. Она проходит мимо, не замечая его, как призрак из другого времени. Он оглядывается, а её уже нет. Вчера в электричке ему снова почудилась мать — сидела, смотрела в окно, будто ничего не изменилось. Володя протиснулся к ней через толпу с тяжестью в груди… Но это была не она, просто похожая женщина. Это не могла быть она.
Порой он всё ещё набирает её номер, надеясь услышать хоть что-то — пусть даже гудок, шипение… Но в ответ лишь холодная автоматизированная фраза:
— Номер более не обслуживается, — безжалостно повторяет искусственный голос.
— Мама, я твой сын! Пожалуйста, услышь меня!