Виктор приехал из рейса позже обычного, жена Тамара уже заждалась благоверного, думала, что что-то случилось в дороге. Колька, сынок, весь извелся: «Где папка? Да где же папка?»
Наконец, две большие жёлтые фары осветили двор Ивановых — Виктор приехал.
— Папка? Папка! Ура, папка приехал! — Колька соскочил с печки, прыгая на одной ноге, пытаясь попасть в валенок и натягивая на ходу пальтишко.
— Куда, куда собрался, сумасшедший? Холод такой, да и ночь на дворе. Иди на печку, сейчас отец зайдёт.
Колька обиделся, надул губы и собрался заплакать.
— А ну не реви, кому говорю, — заругалась мать. — Сказала, что отец сейчас зайдёт.
Виктор всё не заходил.
— Да что он там? — начала переживать Тамара. — Пьяный, что ли? Колька, сиди дома, я сама пойду посмотрю.
— Мамка, я боюсь, — заныл Колька.
— Чего испугался-то? Сиди, кому сказала.
Пока Тамара накидывала фуфайку на плечи и переругивалась с Колькой, дверь в избу отворилась, и в комнату вползли клубы пара. В этих клубах и ввалился Виктор, но не один.
У порога стояла молоденькая девчонка, лет восемнадцати, не больше, закутанная в шаль. На ней было короткое коричневое пальтишко с чёрным цигейковым воротом, огромные серые глаза на пол-лица, а на лбу — светлые завитки волос.
— Проходи, проходи, Евдокия. Тома, помоги гостье раздеться.
Тамара, ничего не понимая, помогла девчонке снять пальто.
Девчонка оказалась глубоко беременной. Тяжело переваливаясь, словно жирная осенняя утка перед забоем, Евдокия прошла к столу, села, сложив на коленях тонкие, словно куриные лапки, озябшие руки.
Колька боязливо выглядывал с печки.
— А где это у меня сын? Николай, ты чего там? А ну иди… Чего папка привёз, — Виктор стащил с печи упирающегося Кольку и высоко поднял его к самому потолку. — А ты, мать, пока еду нам приготовь. Ну что, голодом сидеть будем?
Поздно вечером, когда Кольку сморил сон, он слышал, как отец что-то бубнил, мать приглушённо выкрикивала, с чем-то не соглашаясь, а гостья тихонько всхлипывала.
Утром вся деревня знала, что Виктор Остапов привёз свою младшую, беременную сестру.
— Мужик бросил, матери с отцом у них давно нет. Куда её девать, такую куклу? — рассказывала в полутьме коровника Тамара своим подругам.
— А что-то ты раньше не говорила, что у Виктора есть родственники. Ты вроде говорила, что он сирота?
— А что, если нет родителей, то не сирота?
— Ну, а сестра-то откуда взялась?
— В детском доме воспитывалась. Что тебе ещё рассказать, Акулина? Может, как с мужем любимся?
— Да иди ты, Томка, как есть дурная.
Вскоре Евдокия, Колькина тётка, надумала рожать. Виктор отвёз её в больницу в район, а вскоре появилась у Кольки маленькая сестра — Манечка.
А Евдокия не вернулась.
— Померла, — коротко бросила мать Кольке и дала затрещину, чтобы не путался под ногами.
Манечка была маленькая, красная — ну прямо куколка. Колька видел, что у соседки Светки пупс Антошка был больше, чем Маня. «Ха! Что там пупс, у меня теперь своя живая кукла,» — радовался Колька.
— Я не знаю, Виктор, что хочешь делай, мне она здесь не нужна.
— Да ты что, Тома? Это же живое дитё, кровь наша…
— Ничего не знаю, я своё слово сказала. Делай что хочешь.
— Да что ж ты за баба такая? Сначала приняла… Куда мне её? В детский дом или в прорубь?
— А мне всё равно.
— Не надо Манечку в детский дом и в прорубь не надо! — закричал Колька. — Мама, мамочка, оставь Манечку! Я сам буду за ней ходить, помогать буду. Оставь!
— Иди, помощник, без тебя тошно, — замахнулась мать. Но Колька, вцепившись в подол её юбки, кричал благим матом и просил оставить маленькую сестричку.
Виктор молча сидел, опустив голову.
— Ааа, да чёрт с вами, делайте что хотите.
Тома развернулась и вышла в сени.
Коля подошёл к Манечке, которая сладко спала в казённых пелёнках и не знала, что решается её судьба. Он присел рядом и начал тихонько что-то шептать, называя её то солнышком, то деточкой.
Колька спал плохо, всё казалось, что мать выкинет его деточку, так он звал Маню, в прорубь.
— Спи, окаянный, ничего я с твоей Маней не сделаю, — шипела мать, а Колька таращил глазёнки, смотрел на мать подозрительно, боялся, что она утопит Манечку.
— Ой, бабы, смех один! Ни на шаг от девчонки не отходит, деточкой называет, — рассказывали соседки.
— Помощник у тебя, Тамара.
— Да уж, — отвечала она. — Я поначалу растерялась, а потом так к девчонке привыкла, что и сама уже никому не отдам. Кольке на следующий год в школу, думаю няньку нанимать.
Так и жили.
Виктор работал шофёром, Тома доила коров, а Колька с Маней росли.
Колька бежал из школы, расставив руки пошире, чтобы поймать свою «деточку» — Манечку, которая ковыляла на тоненьких ножках навстречу. Все ребята во дворе звали её так же: «деточка». Так и прижилось это имя.
Колька стал взрослым, ушёл в армию. Когда его провожали, Маня не могла сдержать слёз, всё плакала и убивалась.
— Он её, можно сказать, вырастил, за отца и мать был, — судачили соседки. — Томка-то грубоватая женщина, а Виктор и вовсе нелюдим, только буркнет что-то и уйдёт. А дети у них совсем другие выросли.
Маня с нетерпением ждала возвращения брата. Когда Колька вернулся из армии, она уже не могла представить жизнь без него. Он походил месяц по деревне, покуражился, да вскоре на работу шофёром устроился. А потом привёл в дом девку — невесту свою. Всё поглядывал на Манечку: одобрит ли? А она одобрила, сразу видно, понравилась ей будущая невестка.
Вскоре Коля женился, и жизнь в доме продолжалась. А Маня выросла, да такая красавица стала, что глаза на неё все заглядывались. Поехала учиться в город, да всё первым делом, как приедет, к брату заглядывала, а уж потом домой.
Манечка знала, что она Виктору и Тамаре не родная дочь, но это никогда не было для неё болезненным фактом. Родители не скрывали от неё правды, чтобы потом не было горечи, но Маня чувствовала себя любимой. Ей даже иногда казалось, что мать больше её, чем Кольку, любит, потому что всё называла её «деточка, деточка».
Маня выучилась на врача и вернулась в деревню, устроилась работать в местной больнице. Нашла хорошего жениха, вышла замуж, нарожала детишек. Семья была крепкая, дружная.
Время шло, и вот настал момент, когда Виктору пришлось уйти из жизни. Тома сильно сдала, и Манечка забрала мать к себе, хотя та и противилась.
Однажды ночью Манечке послышался голос — будто мама зовёт. Она встала, подошла к кровати матери.
— Мамочка, что ты? Пить хочешь? Болит что?
— Сядь, деточка, — тихо попросила Тома. — Хочу с тобой поговорить.
Маня села рядом, взяла мать за руку.
— Прости меня, Манечка.
— За что же, мамушка? Ты чего? — удивилась Маня.
— За всё прости. Не хотела я тебя. В детский дом сдать хотела…
— Мамочка, да ты что! Ну разве ты думаешь, что я этого не понимаю? Тебе же чужого ребёнка принесли. А ты меня растила, как свою, я ни на что не жалуюсь.
— Не племянница ты Виктору была, деточка… Дочь ты его.
— Как? — Маня замерла, не веря своим ушам. — Как это, мамочка?
— Да так. Где он с этой Евдокией снюхался, не знаю. Может, ещё до меня. Но ты — его дочь, и мать твоя та самая Евдокия. Отец твой, дедушка твой, выгнал её, когда узнал. Виктор тогда и привёз её к нам.
Манечка сидела, не в силах поверить в услышанное.
— И ты приняла любовницу мужа? — тихо спросила она.
— Приняла, доченька, приняла. Куда мне было деваться? У неё пузо на нос лезло, а мне что? Сына сиротить из-за того, что отец твой с соблазном не справился? Я ведь сама доченьку хотела, вот и ты появилась…
— Мамочка, какая ты… Ты всю жизнь ухаживала за могилой Евдокии, как будто это твоя сестра была.
— Это не её могилка, деточка. Это девушки одной, сиротки. А твоя мать… она жива, видно. Моложе меня лет на десять, бросила тебя тогда и ушла.
— Мамочка… — Маня обняла мать, слёзы покатились по её щекам.
— Прости меня, деточка, не смогла я унести с собой эту тайну. Нечестно было по отношению к тебе. Может, у тебя где-то есть братья, сёстры, другие родственники.
Манечка прижалась к матери, её сердце наполнилось теплом. Она поняла, что, несмотря на всю правду, для неё всегда была и будет только одна настоящая мать — Тамара.
Тома ещё немного пожила, а когда пришло её время, ушла спокойно, с улыбкой, к Виктору.
Когда Маня, уже в возрасте своей матери, рассказывала историю своей жизни своей большой семье, все слушали её с замиранием сердца. Молодые женщины восклицали:
— Да я бы не смогла так, как твоя мать!
— Не примеряйте на себя чужие обстоятельства жизни, — отвечала Мария Викторовна (Манечка). — Никто не знает, как повернётся жизнь. Кто- то бы не смог, а мама смогла. У неё, у милой моей, характер крут был, а смогла…
За что я ей низкий поклон всегда говорю…