— Мама, ну сколько можно! Ты же обещала!
Ирина швыряла в чемодан вещи с такой силой, будто они были виноваты во всех её бедах. Мать стояла в дверях, опираясь на косяк, и молча смотрела на дочь.
— Обещала подумать, — спокойно ответила она. — И я подумала. Не поеду.
— Не поедешь, — Ирина выпрямилась, упёрла руки в бока. — Тебе восемьдесят один, ты живёшь одна в квартире на пятом этаже без лифта, а ты не поедешь!
— Восемьдесят два, — поправила мать. — И да, не поеду.
Ирине в тот момент было пятьдесят семь. Достаточно, чтобы считать себя умудрённой опытом. Недостаточно, чтобы понять собственную мать. Это осознание придёт позже. Намного позже.
— Мам, у меня трёхкомнатная квартира! Я одна живу после Мишиного отъезда! У тебя будет своя комната, балкон с видом на парк! Я буду готовить, мы вместе…
— Ира, — мать подняла руку, останавливая поток слов. — Я не хочу быть обузой.
— Какая обуза! — Ирина почувствовала, как внутри закипает раздражение. — Ты моя мать!
— Именно поэтому я и не хочу, чтобы через полгода ты на меня смотрела как на приговор. Знаю я эти истории. Сначала «переезжай, мамочка», потом «опять ты суп не доела», а там и «когда же это кончится».
— Мама!
— Что «мама»? Правду говорю. Видела я таких заботливых дочерей. У Клавы Фёдоровны сын забрал — через год она в доме престарелых оказалась. А у Нинки внучка приехала…
— Это другое! — перебила Ирина. — Я не такая!
Мать усмехнулась. В этой усмешке было столько всего — и любовь, и понимание, и какая-то грустная мудрость, которую Ирина тогда не разглядела.
— Пока не такая, — тихо сказала она и вышла из комнаты.
Тогда Ирина назвала мать упрямой старухой. Не вслух, конечно. Но подумала. И ещё много чего подумала. О том, какая мать неблагодарная. О том, как Ирина старается, а её усилия не ценят. О том, что вот она, дочь, готова пожертвовать своим покоем, а мать отказывается из чистого упрямства.
Прошло двадцать лет.
— Бабуль, ты чего?
Внучка Соня стояла на пороге. За её спиной маячил какой-то парень в джинсах и толстовке.
— Ничего. Просто думаю.
— О чём?
— О том, что мне семьдесят семь, а я всё ещё понять не могу, когда именно превратилась в свою мать.
Соня рассмеялась, думая, что бабушка шутит. Парень смущённо переминался с ноги на ногу.
— Бабуль, это Артём. Мы того… хотели поговорить.
Ирина уже знала, о чём будет разговор. Она видела это за километр. Трёхкомнатная квартира в центре. Одинокая бабушка. Молодая пара, которой негде жить. Простая арифметика.
— Проходите, — она отступила в сторону, пропуская их.
Они сели на кухне. Соня нервно теребила салфетку. Артём изображал уверенность, но руки выдавали волнение — сцепил пальцы в замок и положил на стол.
— Бабуль, мы с Артёмом вместе уже два года, — начала Соня. — И мы решили… ну, то есть мы хотим…
— Жить вместе, — закончила за неё Ирина. — И вам нужна квартира.
— Нет! — Соня вскинулась. — Ну да. Но не так! Мы просто подумали… у тебя тут три комнаты, ты одна, а мы… мы бы помогали! Продукты, уборка, всё что нужно! И тебе веселее было бы, не одной.
Ирина посмотрела на внучку. И увидела себя — тридцатилетней давности. Те же горящие глаза. То же искреннее убеждение, что всё будет замечательно. Та же уверенность, что пожилому человеку просто необходима компания, забота, внимание.
— Сонь, а ты знаешь, во сколько ты просыпаешься? — спросила она.
— Что? — внучка опешила от вопроса.
— Во сколько ты встаёшь по утрам?
— Ну… в девять обычно. Иногда позже, если выходной.
— Я встаю в шесть. В полседьмого максимум. Даже если очень хочу поспать — всё равно в шесть глаза открываются.
— Бабуль, ну и что? Мы же не будем тебе мешать!
Ирина усмехнулась — и поразилась тому, как эта усмешка была похожа на материнскую. Та самая, которую она видела двадцать лет назад.
— Не будете. Первую неделю. Может, месяц. А потом я начну варить кашу в шесть утра, и ты будешь просыпаться от запаха и звяканья кастрюль. Буду ходить по квартире, хлопать дверями — не специально, просто в моём возрасте координация уже не та. Включу телевизор, а тебе звук покажется диким — я же плохо слышу. И ты начнёшь раздражаться.
— Нет! — запротестовала Соня, но в голосе уже появилась неуверенность.
— Да, — твёрдо сказала Ирина. — Начнёшь. Потому что это нормально. Потому что молодым нужно своё пространство, свои правила, своя жизнь. А мне нужны мои. Я привыкла есть в определённое время. Смотреть свои передачи. Ходить в магазин именно в этот, а не в тот супермаркет. Класть вещи на свои места.
Артём откашлялся.
— Извините, что вмешиваюсь, но мы могли бы… ну, адаптироваться. Это же решаемо.
Ирина повернулась к нему. Паренёк был явно не дурак — инженер, Соня говорила. Но молодой. Очень молодой.
— Артём, скажи честно: твоя бабушка как живёт?
— В своей квартире, — он пожал плечами. — Одна.
— И вы ей предлагали переехать?
— Предлагали, — он замялся. — Она отказалась. Сказала, что привыкла к своему.
— Вот именно, — Ирина откинулась на спинку стула. — А сколько ей?
— Семьдесят четыре.
— И она отказалась. Знаешь почему? Потому что она умная женщина. Она понимает, что её присутствие — это не подарок для молодых, а испытание. Для обеих сторон.
Соня сидела с потухшим лицом. Ирина протянула руку и накрыла её ладонь своей — морщинистой, с проступившими венами, с пигментными пятнами.
— Солнышко, я тебя очень люблю. И именно поэтому я не хочу, чтобы через полгода ты на меня смотрела с плохо скрытым раздражением. Не хочу слышать твой слишком бодрый голос: «Бабуль, как дела?» — когда на самом деле ты думаешь: «Господи, опять она суп не доела, опять я буду выливать».
— Ты всё преувеличиваешь! — Соня попыталась выдернуть руку, но Ирина не отпускала.
— Нет. Я реалист. Послушай, я прожила долгую жизнь. Видела разные семьи. Знаешь, что происходит, когда поколения живут вместе? Либо молодые ломают себя под старших, либо старшие пытаются угодить молодым, либо начинается тихая война. Все три варианта — плохие.
— Но раньше же все вместе жили! — возразила Соня. — В деревнях, большими семьями!
— В деревнях у каждого была своя работа, — парировала Ирина. — Бабушка с курами возилась, дедушка в огороде, молодые на заработках или по хозяйству. Все были заняты, каждый при деле. А тут что? Я буду сидеть в своей комнате и ждать, когда вы соизволите мне внимание уделить? Или буду вам мешать, когда захочу на кухню выйти, а вы там целуетесь?
Артём густо покраснел. Соня тоже.
— Вот именно, — удовлетворённо кивнула Ирина. — Вам нужна ваша жизнь. Без бабушки в качестве декорации.
— Но ты же одна! — Соня всё-таки выдернула руку, вскочила. — Тебе одиноко!
— Мне одиноко, — согласилась Ирина. — Но это моё одиночество. Я с ним справляюсь. Знаешь, что хуже одиночества? Одиночество в толпе. Когда ты живёшь с людьми, но чувствуешь себя лишней. Вот это по-настоящему страшно.
Соня опустилась обратно на стул. По её щекам текли слёзы.
— Прости, — всхлипнула она. — Прости, бабуль. Мы не хотели…
— Я знаю, что не хотели, — Ирина встала, подошла к внучке, обняла. — Вы хорошие дети. Заботливые. Но забота — это не всегда совместное проживание. Иногда забота — это уважение к чужому выбору.
Она налила всем чай. Достала печенье — то самое, которое Соня любила с детства.
— Знаешь, что я поняла? — говорила Ирина, разливая чай по чашкам. — Моя мать была права. Она отказалась ко мне переезжать двадцать лет назад, и я тогда считала её упрямой. Думала, что она просто не хочет принимать мою помощь. А она хотела сохранить наши отношения. Понимаешь?
— Не очень, — призналась Соня, утирая слёзы.
— Она знала, что если переедет, то через какое-то время я начну её воспринимать как обузу. Не хотела бы — но начала бы. Потому что так устроен человек. Мы можем любить кого-то всем сердцем, но ежедневное присутствие, постоянная необходимость подстраиваться, жертвовать своими привычками — это стачивает любовь. Как вода камень.
— Но мы справились бы! — упрямо возразила Соня.
Ирина посмотрела на неё долгим взглядом.
— Может быть. Но зачем рисковать? Зачем проверять нашу любовь на прочность, когда можно просто… жить нормально? Ты приезжаешь ко мне в гости. Мы пьём чай, болтаем, смеёмся. Ты уезжаешь. И обе рады следующей встрече. Не лучше ли так?
Артём кашлянул.
— А если вам станет плохо? Если вы упадёте или…
— Есть телефон, — Ирина улыбнулась. — Есть соседи. Есть социальные службы, наконец. Я не в глухой тайге живу. И вообще, я ещё ого-го какая бодрая. На прошлой неделе к Свете в гости на пятый этаж пешком поднималась — правда, час потом отдыхала, но поднялась же!
Они ещё посидели, попили чаю. Говорили о разном — о работе Сони, о планах Артёма, о новом соседе, который завёл попугая и теперь весь подъезд слушает птичьи трели в шесть утра.
— Вот видишь, — заметила Ирина, — а ты говоришь, что я в шесть встаю. У меня хоть попугая нет.
Они рассмеялись. Когда молодые собирались уходить, Соня крепко обняла бабушку.
— Прости, что мы так… эгоистично.
— Не эгоистично, а человечно, — Ирина поправила непослушную прядь, выбившуюся из косы внучки. — Это нормально — хотеть жить вместе. Но это нормально и отказываться. Запомни, Сонь: настоящая любовь — это когда ты можешь сказать «нет», и тебя поймут.
Когда за ними закрылась дверь, Ирина вернулась на кухню. Села на своё место, откуда был виден двор. Смотрела, как молодые вышли из подъезда. Соня шла, опустив голову. Артём обнял её за плечи. Они о чём-то говорили.
А Ирина сидела в своей квартире — большой, тихой, пустой. И почему-то не чувствовала себя одинокой.
Она налила себе ещё чаю. Достала старый фотоальбом. Вот мама — молодая, красивая, в платье в горошек. Вот они вдвоём на даче. Вот мама на восьмидесятилетие — сидит в кресле, улыбается.
— Прости, мам, — тихо сказала Ирина фотографии. — Я тогда не поняла. Думала, ты просто упрямая. А ты была мудрая.
Она закрыла альбом, подошла к окну. На улице зажигались фонари. Начинался вечер — её вечер, в её квартире, по её правилам.
И знаете что? Это было хорошо. По-настоящему хорошо.
Потому что она наконец поняла: упрямство — это часто просто другое название мудрости. Просто мудрость требует времени на признание. Иногда очень много времени.
А ещё она поняла, что превратилась в свою мать. И это было не так уж плохо.
