Когда Алёне исполнилось тридцать, она вдруг поняла, что её жизнь напоминает длинную паузу.
Днём она сидела в офисе небольшой IT‑компании, проверяла тексты на сайте, исправляла чужие запятые и придумывала лаконичные подписи к кнопкам. Вечером возвращалась в съёмную однушку на седьмом этаже, из окна которой было видно только серую стену соседнего дома и узкую полоску неба. У неё был мужчина — Антон, программист из того же офиса, — но их отношения уже год как застряли между «просто встречаемся» и чем‑то более определённым.
Они виделись два‑три раза в неделю. Иногда он оставался у неё, иногда она приходила к нему, в его аккуратную, почти безличную квартиру с белыми стенами и телевизором на пол‑стены. Разговоры всё чаще сводились к обсуждению проектов, сериалов и того, где выгоднее покупать продукты. Когда заходила речь о будущем, Антон отшучивался или говорил, что сейчас «не время торопиться».
Алёна соглашалась кивком, хотя внутри каждый раз что‑то сжималось. Она и сама не могла толком сформулировать, чего хочет. С одной стороны, её пугала мысль о браке и детях, о том, что придётся выбирать, от чего отказаться. С другой — эта затянувшаяся неопределённость выматывала.
В начале апреля мама позвонила и сказала, что надо разобрать старые вещи у бабушки. Квартиру собирались сдавать, а часть мебели и посуды — продать. Бабушка умерла осенью, и всё это время руки ни у кого не доходили до её шкафа и антресолей.
— Ты же у нас самая аккуратная, — сказала мама. — Я на работе до вечера, тётя Нина приедет помочь, но ей тяжело таскать коробки. Съезди, посмотри, что можно выбросить.
Алёна согласилась без особого энтузиазма. Бабушку она любила, но последние годы та жила в своём мире, путала имена, забывала, кто приходил вчера. Воспоминания о ней были связаны не столько с разговорами, сколько с запахом варенья и шелестом старых газет.
В субботу утром она поехала в бабушкину квартиру. Дом был в соседнем районе, панельная девятиэтажка, в подъезде пахло пылью и чем-то старым. Дверь открылась с привычным тугим скрипом. Внутри всё было так же, как осенью: ковёр с потёртыми узорами, серый диван, застеленный пледом, серванты со стеклянными дверцами.
Тётя Нина уже была там. Невысокая, полная, в тёмно‑синем халате, она стояла посреди комнаты с тряпкой в руке и командовала, куда складывать книги и посуду.
— Фотоальбомы не выбрасывай, — сразу сказала она. — Их мама берегла.
Алёна кивнула и взялась за нижнюю полку серванта, где в глубине лежали старые папки и коробки. Пыль щекотала нос, стекло чуть дрожало, когда она выдвигала стопки пожелтевших конвертов.
Среди тетрадей и открыток нашлась небольшая деревянная рамка с фотографией. Стекло было чуть мутным, но лица различались ясно. Бабушка, лет тридцать, может, чуть больше, стояла на фоне какого‑то парка. Волосы убраны назад, на ней светлое платье в мелкий рисунок. Рядом — мужчина в военной форме, без фуражки, с короткими тёмными волосами. Он смотрел в сторону фотографа, а бабушка — на него. В её взгляде было что‑то такое, чего Алёна раньше не видела на других снимках.
Она перевернула рамку. На обороте было написано выцветшими чернилами: «Лида и Коля. 1947». Ниже — неразборчивые буквы, будто кто‑то собирался дописать и передумал.
— Тёт Нин, а это кто? — спросила Алёна, показывая рамку.
Тётя Нина взглянула и на секунду замерла, будто у неё перехватило дыхание.
— Ой, это старьё, — быстро сказала она и отвернулась. — Сложи к остальным.
— Но тут бабушка… и какой‑то Коля. Я про него не слышала.
— Мало ли с кем она фотографировалась, — отмахнулась тётя Нина. — Потом разберём. Ты лучше посмотри, там внизу альбомы, не перепутай с журналами.
Тон был слишком поспешным. Алёна почувствовала, как внутри шевельнулось любопытство. Она ещё раз вгляделась в лицо мужчины. Ничего знакомого — ни в чертах, ни в выражении. Но то, как бабушка на него смотрела, не давало отвести глаз.
Остаток дня они с тётей Ниной провели за разбором вещей. К вечеру Алёна забрала к себе коробку с фотографиями и письмами, сказав, что дома всё разложит по папкам. Тётя Нина только махнула рукой.
— Делай, как знаешь. Мне эти бумажки уже ни к чему.
Вечером, вернувшись в свою квартиру, Алёна поставила коробку на стол и какое‑то время просто смотрела на неё. Антон написал, что не сможет приехать, у него срочный дедлайн. Она ответила «ладно» и выключила звук.
Квартира наполнилась шорохом бумаги, когда она стала перебирать снимки. Вот бабушка подростком, в школьной форме. Вот мама маленькая, в вязаной шапке. Вот какой‑то дачный стол, за которым сидят незнакомые люди. Фотография с мужчиной в форме лежала чуть в стороне, опираясь рамкой о стену.
Алёна поймала себя на том, что постоянно бросает на неё взгляд. В конце концов она взяла рамку и поставила перед собой.
«Лида и Коля. 1947».
Семья всегда говорила, что бабушка Лидия вышла замуж за дедушку Виктора в конце сороковых. Про войну рассказывали мало, только общие фразы. Дед погиб, когда маме было пять лет. Больше никаких историй о других мужчинах в бабушкиной жизни Алёна не слышала.
Она сделала пару снимков на телефон, чтобы потом показать маме, и убрала рамку в сторону. Но уснуть той ночью не получалось. В голове крутились вопросы, которых раньше не было.
На следующий день она заехала к маме. Та жила в двух остановках от метро, в двушке с балконом, заваленным цветочными горшками.
— Ну что, разобрали? — спросила мама, ставя на стол чай и печенье. — Нина не ворчала?
— Ворчала, но терпимо, — ответила Алёна и достала из сумки фотографию. — Мам, а ты знаешь, кто это?
Мама взяла рамку, прищурилась. Её лицо чуть изменилось, но она быстро вернула себе привычное выражение.
— Это твоя бабушка. Ты что, не узнаёшь?
— А мужчина?
— Какой мужчина? — Мама сделала вид, что рассматривает фон. — А, этот. Не помню. Наверное, кто‑то из знакомых. Тогда все фотографировались.
— Тут подписано. «Лида и Коля». Ты про него никогда не рассказывала.
Мама поставила рамку на стол и взяла чашку.
— Да мало ли. У мамы была молодость, свои друзья. Что теперь вспоминать.
— Но ты же наверняка слышала, кто он. Он в форме, год сорок седьмой. Может, фронтовой товарищ?
— А тебе это зачем? — Мамин голос стал жёстче. — Человека уже давно нет, и мамы нет. Что копаться в прошлом?
Алёна почувствовала, как внутри поднимается упрямство.
— Просто интересно. Я поняла, как мало знаю о бабушке. Она же почти ничего не рассказывала.
— Значит, не хотела, — отрезала мама. — Некоторое лучше оставить в покое.
Она встала и пошла на кухню заваривать ещё чай. Разговор был явно закончен.
Алёна сидела, глядя на фотографию. Её задело не столько отсутствие ответа, сколько эта резкая оборона. Если бы это был просто знакомый, мама бы так не реагировала.
По дороге домой она открыла в телефоне снимок оборота фотографии и увеличила надпись. Под «Лида и Коля. 1947» в самом низу проступали еле заметные буквы и цифры. Похоже на дату. «Июнь». Больше разобрать было нельзя.
В следующие дни работа шла как обычно, но мысли всё время возвращались к мужчине в форме. В перерывах между правками текстов она ловила себя на том, что разглядывает его лицо на экране телефона, пытаясь угадать характер.
Антон несколько раз предлагал встретиться, но у него всё время находились какие‑то дела. То тренировка, то встреча с друзьями, то срочная правка кода. Алёна соглашалась переносить, но каждый раз чувствовала всё более отчётливую усталость.
Однажды вечером, когда она снова сидела над коробкой с бабушкиными письмами, ей пришла в голову мысль. В одном из альбомов был снимок, где бабушка с подругами стояла у здания с вывеской «Дом культуры железнодорожников». Внизу подпись: «К., 1949». Значит, после войны бабушка какое‑то время жила там.
Она открыла ноутбук и стала искать информацию о городе, который теперь назывался по‑другому. Нашла краеведческий форум, где обсуждали историю послевоенных лет. Среди прочего упоминались списки погибших и пропавших без вести. Алёна подумала, что если Коля был военным, его фамилия могла быть в списках.
Но фамилии она не знала.
В выходной она позвонила тёте Нине.
— Тёт Нин, а бабушка после войны жила в К.?
— Ну да, какое‑то время. Туда их эвакуировали, там и остались, пока не вернулись. А что?
— А ты про Колю не помнишь? Который с ней на фотографии.
В трубке повисла пауза.
— Ты всё про этого Колю, — вздохнула тётя Нина. — Слушай, Алён, оставь ты это. Мало ли что было. Война, голод, люди сходились, расходились.
— Но ты же что‑то знаешь.
— Знаю, но не хочу говорить. Не потому, что тайна какая, а потому что мне больно вспоминать. И маме бы не понравилось, что мы её прошлое на части разбираем.
— Я не собираюсь никого осуждать, — тихо сказала Алёна. — Мне просто важно понять, какой она была. Не только больная старушка, которую я помню.
На том конце снова повисла пауза. Потом тётя Нина устало сказала:
— Ладно. Приезжай ко мне в воскресенье. Только сама, без мамы. Поговорим.
Всю неделю до воскресенья Алёна ходила как на иголках. На работе она механически исправляла чужие тексты, а по вечерам перебирала письма, надеясь найти хоть одно упоминание Коли. Но в конвертах были в основном открытки от подруг и редкие письма от деда Виктора.
В четверг Антон предложил съездить летом на море.
— Можно взять горящий тур, — говорил он по телефону. — Недельки на две. Ты же всё равно отпуск собиралась брать.
— Собиралась, — ответила она. — А что дальше?
— В смысле? — не понял он.
— Ну, мы поедем, отдохнём. А потом?
Он помолчал.
— Потом будет осень, — сказал наконец. — Проекты, работа. Жизнь.
Она почувствовала, как внутри поднимается знакомое раздражение.
— Ладно, давай потом обсудим, — сказала она и отключилась, сославшись на дела.
В воскресенье Алёна поехала к тёте Нине. Та жила в старом кирпичном доме недалеко от парка. В квартире пахло жареным луком и стиранным бельём. На стенах висели коврики с оленями и фотографии детей и внуков.
— Проходи, — сказала тётя Нина, поправляя очки. — Чай будешь?
— Буду, спасибо.
Они сели на кухне. Тётя поставила перед ней кружку, сама присела напротив, сложив руки на столе.
— Значит, про Колю хочешь знать, — начала она без прелюдий. — Ну, слушай. Только ты потом маме аккуратнее. Она это всё по‑своему пережила.
Алёна кивнула, чувствуя, как у неё пересыхает во рту.
— Мама твоя родилась уже здесь, в столице, — продолжала тётя. — А до этого они с Лидой жили в К. Лида туда попала во время войны, в эвакуации. Там и познакомилась с Колей. Он был лейтенант, раненый, в госпитале лежал. Потом его оставили при части, что‑то вроде комендантской службы.
Она сделала глоток чая, помолчала.
— Они любили друг друга, — сказала она тихо. — Я маленькая была, но помню. Он к нам приходил, приносил шоколад, которого тогда днём с огнём не сыщешь. Лида с ним смеялась. Я её такой больше никогда не видела.
— Почему он не стал моим дедушкой? — спросила Алёна, чувствуя, как в груди поднимается тяжесть.
— Потому что его забрали. — Тётя Нина посмотрела в окно. — В сорок седьмом пошли проверки, фильтрации. Кто где был, что делал. Про него сказали, что у него брат в плен попадал. А это тогда как клеймо. Его вызвали, он ушёл и не вернулся. Лида бегала по инстанциям, писала запросы. Ей говорили: переведён туда‑то, потом — туда‑то. А потом и вовсе перестали отвечать.
Алёна слушала, сжимая кружку.
— Его арестовали?
— Скорее всего. Тогда много кого забирали. Особенно тех, кто с фронта вернулся, да ещё с родственниками в плену. Но точно мы так и не узнали. Письма от него перестали приходить.
— А бабушка… она его ждала?
— Сначала — да. Год ждала, второй. Потом ей сказали, что лучше не высовываться. Мол, если сильно будешь бегать, и до тебя доберутся. У неё уже я была на руках. Отец наш погиб на фронте. Она одна нас тянула. Ей советовали выйти замуж за кого‑нибудь «надёжного».
— За дедушку Виктора.
— Да. Он работал на заводе, был партийный. Нормальный был мужик, не пьянствовал, нас не обижал. Но Лиду он не любил так, как Коля. И она его — тоже. Это видно было. Они жили как будто правильно, но без этого… огня.
Тётя Нина вздохнула.
— Мама твоя родилась через год после свадьбы. А про Колю в доме старались не говорить. Время было такое, лучше было забывать. Лида спрятала его фотографии в дальний ящик. Одну, видимо, оставила в рамке.
— Мама знала?
— Знала. Случайно нашла письма, когда подростком была. Лида тогда на неё накричала, сказала, что это всё «старые глупости». Но девочка же не дура. Поняла, что у матери была другая жизнь, другая любовь. И что эта любовь закончилась не по её воле.
Алёна почувствовала, как в горле встаёт ком. Ей вдруг стало жалко и бабушку, и маму, и этого незнакомого мужчину в форме.
— А почему мама так остро реагирует? — спросила она. — Ведь прошло столько лет.
— Потому что она всю жизнь жила с ощущением, что её отец — не тот, кого мама любила больше всего, — голос тёти Нины стал глухим. — Она мне говорила: «Получается, я помеха. Если бы не я, мама могла бы ждать Колю». Это, конечно, глупость, но дети так думают. А потом, когда она выросла, всё равно это чувство осталось. Поэтому она так держится за «правильную» семью, за то, как надо. И любое напоминание о Коле ей как нож.
Алёна вспомнила, как мама всегда говорила о долге, о том, что «главное — семья», что «не надо выдумывать себе страсти, жить надо спокойно». Эти фразы вдруг зазвучали по‑другому.
— А бабушка… она жалела? — тихо спросила Алёна.
— Кто её знает. — Тётя Нина пожала плечами. — Она никогда прямо не говорила. Но иногда, когда думала, что я не вижу, доставала из ящика одно письмо и сидела с ним. Лицо у неё в такие моменты было… — Она замолчала, подыскивая слово. — Живое. И грустное. Думаю, она и любила, и жалела, и боялась. Тогда люди много чего боялись.
Они помолчали. За окном проехала машина, на кухне тикали часы.
— Ты не злись на маму, — сказала наконец тётя Нина. — Она по‑своему права. Не всё надо вытаскивать наружу. Но и делать вид, что ничего не было, тоже неправильно. Ты вот узнала — и хорошо. Может, хоть ты посмотришь на всё чуть шире.
По дороге домой Алёна долго шла пешком, не спускаясь в метро. В голове крутились обрывки рассказа тёти Нины, образы: бабушка с письмом в руках, мама‑подросток, нашедшая эти письма, мужчина в форме, исчезнувший в коридорах каких‑то инстанций.
Она думала о том, что у каждого из них была своя правда и свой страх. Бабушка выбрала безопасность для детей и свою жизнь в рамках того, что позволяла эпоха. Мама выбрала «правильность» и стабильность, чтобы не повторять материнскую боль. А она сама… что выбирает она?
Вечером позвонил Антон.
— Ну что, как твои разборы архивов? — спросил он весело. — Нашла сокровища?
— Нашла историю, — ответила она. — Не совсем весёлую.
Она коротко пересказала ему рассказ тёти Нины, опуская детали. Антон слушал молча.
— Странно всё это, — сказал он наконец. — Я бы не стал так мучить себя прошлым. Всё равно уже ничего не изменить.
— Дело не в том, чтобы изменить, — сказала Алёна. — Я как будто лучше понимаю, почему мама такая. И… почему я такая.
— В смысле?
Она помедлила.
— Я всё время откладываю решения. Думаю, что если подождать, всё как‑нибудь само сложится. А в итоге живу как бы наполовину.
— Ну, подожди, — засмеялся Антон. — Не всё же надо решать сразу. Жизнь длинная.
Алёна слушала его смех и вдруг очень отчётливо почувствовала расстояние между ними. Не физическое, а какое‑то внутреннее. Ей хотелось, чтобы он задал другие вопросы, заинтересовался, что она чувствует. Но он, похоже, просто хотел, чтобы она перестала думать о сложном.
— Слушай, — сказала она, — давай встретимся завтра. Надо поговорить.
— Звучит тревожно, — попытался пошутить он.
— Просто поговорить, — повторила она.
Ночью она долго ворочалась, прислушиваясь к своим мыслям. История бабушки не выходила из головы. Лида, которая любила и боялась. Мама, которая выросла в тени этой несостоявшейся любви и всю жизнь пыталась доказать, что её семья не хуже, что она не случайная.
Алёна понимала, что у неё другой мир, другие времена. Никто не заставляет её выходить замуж за «надёжного» ради прописки или спокойствия. Но она сама как будто загоняла себя в похожую ловушку, соглашаясь на отношения, в которых всё удобно, но нет ощущения, что это по‑настоящему её выбор.
На следующий день они с Антоном встретились в кафе у метро. Было людно и шумно, кто‑то смеялся за соседним столиком, из динамиков тихо играла музыка. Антон пришёл в своём привычном свитере, сел напротив, положил телефон на стол.
— Ну, рассказывай, — сказал он, делая глоток кофе. — Что за серьёзный разговор?
Алёна посмотрела на его лицо, знакомое до мелочей. Она вдруг поняла, что не может представить его рядом с собой через десять лет. Не потому, что он плохой, а потому, что в их отношениях не было того внутреннего согласия, которое она теперь искала.
— Я много думала, — начала она. — Про нас. Мне кажется, мы как будто всё время на полпути. Ты не хочешь говорить о будущем, я тоже от этого ухожу. Но так дальше нельзя.
Антон нахмурился.
— Ты хочешь замуж? — спросил он прямо.
— Я хочу понимать, что мы идём в одну сторону. Что у нас есть общий план, общие желания. А у меня ощущение, что мы просто удобно проводим время.
Он помолчал, глядя в чашку.
— Я не готов сейчас к серьёзным шагам, — сказал он наконец. — У меня карьера только начинает развиваться. Я не хочу влезать в ипотеку, в быт. Мне хорошо, как есть.
— А мне уже не очень, — ответила она спокойно. — Я не хочу через пять лет проснуться и понять, что всё это время просто плыла по течению.
Антон вздохнул.
— То есть ты предлагаешь расстаться?
Слова прозвучали почти буднично, но внутри у Алёны всё сжалось. Она знала, что сейчас делает шаг, который изменит её жизнь, пусть и не так драматично, как в историях о войне и репрессиях.
— Да, — сказала она. — Я думаю, так будет честнее.
Он кивнул, будто этого и ожидал.
— Жаль, — произнёс он. — Но, наверное, ты права. Я не могу обещать тебе того, чего сам не чувствую.
Они ещё немного посидели, обсуждая, как заберут вещи друг у друга. Разговор был странно спокойным. Когда они вышли на улицу, Антон неловко обнял её, сказал «держись» и пошёл к метро.
Алёна осталась стоять на тротуаре, глядя ему вслед. В груди было пусто и одновременно чуть легче. Она не чувствовала ни эйфории, ни отчаяния, только тихую усталость и какое‑то новое пространство внутри.
Вечером она поехала к маме. Та встретила её у двери в халате, с полотенцем на голове.
— Ты чего такая? — спросила мама, вглядываясь в её лицо.
— С Антоном рассталась, — просто сказала Алёна.
Мама всплеснула руками.
— Ну почему вы, молодые, такие… — она запнулась, подыскивая слово. — Нетерпеливые. Всё вам подавай сразу. А вдруг бы ещё всё наладилось?
— Мы по‑разному смотрим на будущее, — ответила Алёна. — Я не хочу жить в подвешенном состоянии.
Мама хотела что‑то сказать, но остановилась. Потом вздохнула.
— Ладно. Твоя жизнь. Только ты подумай, что одной тоже не сахар.
Они прошли на кухню. Мама поставила чайник, достала из шкафа варенье.
Алёна достала из сумки фотографию в рамке и положила на стол.
— Мам, я была у тёти Нины, — сказала она. — Она рассказала мне про Колю.
Мама замерла, не глядя на снимок.
— Зачем она это сделала? — тихо спросила она.
— Потому что я попросила. Я хотела понять, что было. Не для того, чтобы тебя обвинять. Просто… чтобы знать.
Мама медленно опустилась на стул. Лицо её стало каким‑то уставшим.
— Ну и что ты теперь думаешь? — спросила она, глядя мимо фотографии.
— Думаю, что у тебя было тяжёлое детство. Что ты жила между маминым молчанием и её прошлой любовью. И что ты всю жизнь старалась сделать всё «правильно», чтобы не повторить её судьбу.
Мама усмехнулась безрадостно.
— Умная стала, — сказала она. — Психологию читаешь?
— Нет. Просто пытаюсь понять тебя. И себя.
Они помолчали. Чайник зашумел, мама поднялась, налила воду в заварочный чайник, снова села.
— Я ненавидела этого Колю, — неожиданно сказала она. — Хотя никогда его не видела. Для меня он был как тень, которая всё время стояла между мной и мамой. Она никогда о нём не говорила, но я чувствовала, что в её жизни был кто‑то, кого она любила больше, чем нас. Это ужасное чувство для ребёнка.
Она посмотрела на фотографию, наконец взяв её в руки.
— Когда я нашла письма, мне было пятнадцать. Я читала и плакала. Там было столько… — она запнулась. — Тепла. И тоски. И я подумала: значит, я — результат компромисса. Замены. Как будто мама смирилась и решила жить как надо. И я стала частью этой правильной жизни. Понимаешь?
Алёна кивнула. В горле снова встал ком.
— Я потом долго себе доказывала, что у меня всё будет иначе, — продолжала мама. — Что я выйду замуж по любви и буду жить честно. Но жизнь — она сложная. С твоим отцом мы сначала любили, потом ругались, потом просто жили. Я всё время боялась, что если признаюсь себе, что мне чего‑то не хватает, то повторю мамино молчаливое несчастье. Поэтому я цеплялась за то, что у нас есть. За дом, за тебя. За то, что «так правильно».
Она отложила фотографию.
— Когда ты выросла и начала встречаться с разными мальчиками, я всё время боялась, что ты наделаешь глупостей. Что будешь искать какую‑то особенную любовь и в итоге останешься ни с чем. Поэтому я тебе всё время говорила про стабильность, про семью. Может, перегнула палку.
— Ты хотела меня защитить, — сказала Алёна.
Мама кивнула.
— Да. Но, может, надо было не так. Не знаю. — Она устало потерла виски. — Я сама до конца не разобралась, как правильно. Только одно знаю: молчание тоже ранит. Может, даже сильнее, чем правда.
Алёна посмотрела на фотографию. Бабушка Лида смотрела на Колю так, как будто в тот момент не существовало ничего, кроме них двоих. Она подумала, что в этой рамке заключена не только любовь, но и страх, и выбор, и цена, которую заплатили все последующие поколения.
— Я не хочу жить, как будто у меня нет выбора, — тихо сказала она. — Но и делать вид, что прошлое не влияет на нас, тоже не хочу.
Мама вздохнула.
— Живи, как считаешь нужным, — сказала она. — Только помни, что идеальных решений не бывает. Всегда что‑то теряешь.
Алёна кивнула. Она уже это чувствовала.
Когда она вернулась домой, было уже темно. В комнате стояла тишина. На столе, среди разложенных фотографий, пустовало место, где раньше лежала рамка.
Она достала её из сумки и какое‑то время держала в руках. Потом подошла к книжной полке. На верхней стояли несколько семейных фотографий: мама с папой на свадьбе, она с выпускного, бабушка в кресле с пледом на коленях.
Алёна переставила их, освобождая место. Поставила фотографию бабушки и Коли в рамке рядом с бабушкиным поздним снимком. Так, чтобы они как будто смотрели в одну сторону, но не заслоняли друг друга.
Отойдя на шаг, она посмотрела на полку. Рядом оказались две жизни одной женщины: молодая, влюблённая, и пожилая, уставшая, но всё равно держащаяся за своё.
Алёна почувствовала, как внутри что‑то чуть‑чуть сдвинулось. Не громко и не резко, а как будто дверь, которая долго была прикрыта, приоткрылась ещё на сантиметр.
Она села за стол, достала чистый лист бумаги и ручку. Подумала, кому хочет написать. Себе? Бабушке? Маме?
В итоге вверху листа она вывела: «Бабушка Лида».
Писала медленно, не заботясь о стиле. О том, как нашла фотографию. О том, что узнала от тёти Нины и от мамы. О том, что ей жаль, что они так мало говорили при жизни. О том, что она пытается не повторять чужих молчаний и чужих компромиссов, но и не судить за них.
Она писала о своём расставании с Антоном, о страхе остаться одной и о том, что одиночество в честности ей сейчас кажется менее страшным, чем жизнь в удобной, но пустой середине.
Когда рука устала, она отложила ручку. Лист был исписан с двух сторон. Она аккуратно сложила его и положила в коробку с бабушкиными письмами. Туда, где раньше лежали письма от Коли.
Потом выключила свет в комнате, оставив только настольную лампу. Тёплый круг света упал на полку с фотографиями. Лица на снимках казались чуть ближе.
Алёна присела на край кровати и прислушалась к себе. Боли было меньше, чем она ожидала. Больше было тихой решимости. Она не знала, как сложится её жизнь дальше, встретит ли она кого‑то ещё, захочет ли детей, сменит ли работу. Но теперь она яснее чувствовала, что имеет право выбирать, а не только соглашаться.
Она подошла к окну, приоткрыла форточку. С улицы донёсся звук проезжающей машины, чей‑то смех, короткая фраза на остановке. Город жил своей жизнью, равнодушный и одновременно принимающий.
Вернувшись к полке, она ещё раз посмотрела на фотографию в рамке. Бабушка и Коля стояли рядом, замершие в чужом послевоенном лете. Их выборы уже были сделаны, их страхи и надежды давно стали частью семейной почвы.
— Спасибо, — тихо сказала Алёна, сама не зная, кому именно. Бабушке, маме, этому незнакомому мужчине, который когда‑то писал письма из казармы.
Она погасила свет. В темноте слабо светился экран выключенного монитора, мерцали огоньки на соседних домах. Алёна легла, подтянула одеяло к подбородку и закрыла глаза.
Впереди было много неопределённости, но пауза, в которой она жила последние годы, начала медленно превращаться во что‑то другое. Не в готовую историю, а в движение, в которое она наконец решилась вступить.
Где‑то на полке тихо стояла фотография в рамке, вписанная в новый порядок вещей. И это маленькое, почти незаметное изменение почему‑то казалось ей важным.
